Слезинки в красном вине (сборник) - Франсуаза Саган

Она смотрела на него не шелохнувшись и улыбалась с нежностью, словно старому другу, словно не застала его секунду назад прятавшимся в гардеробе.

– Очень мило с вашей стороны, – сказала она, – проделать весь этот путь. Очень тронута. Но вы – молодой человек, очень молодой человек, и я уже слишком стара для вас. Вам надо забыть меня и уйти как можно скорее, пока вас не обнаружили.

Артур покачал головой. Ему изрядно полегчало, но он испытывал некоторое разочарование. И все же у него был безумный шанс, что он не ошибся насчет этой женщины и ее отношения к нему. Тогда он оставил бы маленькую картину там, где она спрятана, вернулся налегке в Лондон и объяснил своему подельнику, что дело сорвалось. Лишь бы остаться еще на несколько мгновений у этого огня, напротив этой дивной особы.

– Не могу ли я остаться еще чуть-чуть? – спросил он умоляюще.

Но она покачала головой и с решительным видом встала.

– Нет, это было бы неосторожно.

Он тоже вскочил, но вдруг увидел, как она остановилась, словно окаменев, и вскинула руку ко лбу. Она стояла перед камином, он видел под прозрачным шелком ее освещенное пламенем тело и чувствовал, что у него немного пересохло во рту.

– Боже! – произнесла она наконец дрогнувшим голосом. – Вы же не сможете выйти… Джеффри, мой муж, запер меня до завтрашнего утра.

– Запер? – переспросил он ошеломленно.

– Да, – подтвердила она, устремив глаза на запертую дверь и словно не замечая его, – да, мой муж ревнив. Он отопрет меня только в пять часов, завтра, отправляясь на охоту. Как это скучно… – сказала она, вновь усаживаясь на скамью, – все эти ключи, замки, что за мания! Попытайтесь все же, – продолжила она властно, – кто знает…

Артур направился к двери, но, несмотря на свой солидный опыт вскрытия запорных устройств, быстро понял, что эта средневековая штуковина никогда не поддастся. Фэй стояла у него за спиной, он вдыхал ее запах и невольно поздравлял себя с ревностью лорда Фаунтлероя и солидностью замка.

– Никак не могу с ним сладить, – сказал он, выпрямившись и обернувшись к ней.

– Боже!.. – прошептала она. – Что мне с вами делать до утра?

Они пристально, с очень близкого расстояния посмотрели друг на друга, и он почувствовал, как его охватывает легкое головокружение.

– Не могу же я провести ночь с влюбленным в меня молодым человеком, – прошептала она мечтательно. – Это было бы неприлично.

Но слово «неприлично» заглохло на ее устах под поцелуем Артура. Он прижимал ее к себе, обнимал за плечи, он был худощав, юн и горяч. От него пахло солнцем, старым твидом, молодой мужественностью, и она позволила себе прильнуть к нему, закрыв глаза и рассеянно улыбаясь.

В пять часов утра лорд Фаунтлерой, проходя мимо спальни своей жены, отомкнул дверь, надеясь, что бесшумно, и немного стыдясь самого себя. Байрон ждал внизу, стуча зубами в предрассветном холоде, и лорд Джеффри, к удивлению шотландца, вдруг сердечно похлопал его по плечу. Они бодрым шагом двинулись к лесу. «Не хватало мне вдобавок разбудить Фэй», – подумал Джеффри, проверяя свое ружье. Но он беспокоился напрасно. Ему не удалось бы разбудить Фэй по той прекрасной причине, что она не спала.

Подле нее лежал юный Артур Скотфилд, голый и нежный, огонь в камине погас, а за шторами занималось раннее утро.

– Ты должен уйти, – сказала она устало, – и не возвращаться. Ступай по второй лестнице справа, после застекленной двери.

Он сел на постели и посмотрел на нее. У него были круги под глазами; она и сама наверняка выглядела не лучше.

– Я провел чудесную ночь, – сказал он очень молодым голосом.

И Фэй протянула к нему руки, привлекла к себе, нежно поцеловала в уголок губ.

– Вот, – сказала она, – это наше прощание. Возьми свою одежду, оденься в гардеробной, где я тебя обнаружила, и уходи поскорее.

Он подчинился, вышел, пятясь, в другую комнату и стремительно оделся. Через щель оставшейся открытой двери шкафа увидел маленькое полотно в раме, лежащее на полу под чехлами, и поколебался. «Слишком глупо, – подумал он, – не прихватить ее с собой». В конце концов, она же сама ему сказала в какой-то миг, что ей плевать и на замок, и на эту мебель, и на все эти вещи, что она любит только мужчин и животных. И они с ней даже не увидятся. Так что он подобрал картину и направился к двери. «Артур!» – окликнули его из соседней комнаты. Он остановился и, прежде чем вернуться, положил картину на пол. Фэй Фаунтлерой сидела с блокнотом в руке. Вырвала оттуда листок, положила в конверт, заклеила и протянула ему.

– Артур, – сказала она, – держи, записочка для тебя. Доказательство моей нежности. Прочтешь в поезде.

Он был тронут. Наклонился, поцеловал еще раз красивое обнаженное плечо и ушел бодрым шагом, забрав по пути свою добычу.

Он никого не встретил, но, храня ей своего рода верность, дождался, когда окажется в пыльном поезде, и только тогда вскрыл конверт.

Почерк леди Фаунтлерой был крупным, размашистым и щедрым, но все же разборчивым. Артур прочитал письмо. Там говорилось:

«Будь осторожен, милый. Эта картина подлинна примерно так же, как твоя страсть ко мне. (Я тоже время от времени нуждалась в деньгах…) Ночь была прелестна… Квиты?»

Это было подписано «Фэй», и Артур Скотфилд, преодолев первое ошеломление, невольно разразился на весь вагон звонким, восхищенным смехом, который заставил обернуться его мирных попутчиков.

Вопрос первенства

Она включила телевизор и стала смотреть, сидя на диване в своей «кошачьей позе», как он сам назвал ее однажды, – ноги подобраны под себя, глаза наполовину прикрыты, – но которая сейчас казалась ему нарочитой и жеманной. На ней был белый пуловер из очень мягкой шерсти, мягкость которого угадывалась даже на взгляд и из которого вырастала ее длинная, белая, такая изящная шея, словно засеянная у основания золотистыми пушистыми колосками, постепенно собиравшимися в пучки, а затем в сноп, обрамляя прелестную головку. «Ее лебединая шея, ее оленьи глаза…» Достаточно ли он трепетал перед хрупкостью одного, перед влажным блеском другого? В своей глупости он даже помянул «породу» по поводу этой шеи, этой головы и этих тонких запястий. Любовь подсказывала ему комплименты, общие для снобов и владельцев молочных коров. Он счел и объявил свою любовницу «аристократичной» и, даже не посмеявшись над этим определением, над его вульгарностью, оказывал ей тяжеловесные знаки внимания, которые обычно уделяют хрусталю или слишком дорогим цветам. Да, он вел себя, словно лакей с замашками сноба или сноб с замашками лакея, что, по сути, одно и то же. И стыдился, поскольку считал, что искажает не восхищение или презрение, испытанное вами к предмету, но сам предмет. Он любил свою любовницу, как можно любить деньги или искусство: со вкусом. И презирал себя за то, что смог добавить свои манерные и убогие словечки к этому столь свободному, безыскусному и малопочтенному чувству, за то, что хотел завернуть в золоченую бумагу и перевязать ленточками такую кровавую вещь, как любовь. Он любил в этой женщине сдержанность, отсутствие дурных рефлексов, мелочности или низменных чувств. Любил ее за то, чего она избегала, за то, что была не способна сделать, любил за ее самоограничения. Хотя какую другую любовь, кроме как безудержную, сам полагал приемлемой? Тысячу раз – о! – тысячу раз он предпочел бы любить ее за измены, или за глупость, или за какой-нибудь дурацкий порок! По крайней мере, он тогда понял бы свое несчастье и одновременно счастье и отведал бы эту насмешку – презирать самого себя! И к тому же, быть может, знал, как порвать с ней сегодня вечером.

Она потянулась. На ней были узкие черные брюки, которые подчеркивали ее великолепное тело. И в этом он тоже оказался обманут, и самим собой, и ею, потому что ночью держал в своих объятиях фурию, рабыню, безумную, а утром любовался, как эта вакханка просыпается вновь изящной и отстраненной. Огонь подо льдом, думал он. Как он мог строить свою любовь на основе этих штампов? Как мог восхищаться этой показной двойственностью и даже находить ее волнующей? В самом деле, какая двойственность может быть у женщины, которая говорит вам «вы» днем и «ты» ночью? Но в обоих случаях ведет себя как посторонняя – и в избыточном равнодушии, и в избыточной пылкости? Хотя он испытывал наслаждение – и, как полагал, одно из самых изощренных (какой ужас!), – играя вместе с ней и ради нее мужчину светского и продажного, проститутку мужского рода, поскольку никогда, никогда она не относилась к нему как к равному. Нельзя щеголять таким гротескным пренебрежением к тому, кого любишь, нельзя также навязывать тому, кого любишь, разнузданность своих сексуальных извращений. Это было фальшью, гнусной фальшью! И хотя ни один эротический образ подобного рода не тревожил его совесть, воспоминание о том, как она порой до непристойности многозначительно в присутствии осведомленных друзей роняла: «До скорого, дорогая подружка», заставляло его краснеть. В каком сраме, в каком претенциозном, прикрытом блестящим жеманством фарсе он погряз? Это невозможно – он, который нравился и любил, был любим и все еще любил любовь, как он смог превратить себя в столь гротескную, столь убогую карикатуру?