Анка - Василий Дюбин

…В полночь к Григорию постучали. Он открыл дверь и увидел запыхавшегося Павла. Тот стоял с взлохмаченными волосами, мокрый от пота, и держал в руке вырываемую ветром бумагу.

— Чего ты?

Павел опустился на порожек, отдышался и прерывисто заговорил:

— Дядя Гриша… Сам знаешь… Сколько работал с тобой… Да и на хуторе никому ничего дурного… Работаю хорошо… на честность с государством…

— Знаю, что парень ты славный…

— А вот… — Павел вскочил, помолчал минуту и взволнованно прошептал: — Голоса… лишили…

— Не расстраивайся, чего ты?

— Как же так? Ну, пущай отец провинность там имеет какую, а я-то при чем?

— Проживаешь с ним. Парень ты здоровый, работящий. Почему бы самому не жить? Отдельно?

— Куда же сразу кинешься?

Григорий помолчал, подумал.

— А нынче ничего не поделаешь.

Павел протянул ему бумагу.

— Я, дядя, к тебе вот зачем. Подпиши. Уже тридцать человек подписались.

— Что что?

— Заявление в район. Сам поеду. Тут и артельной бедноты подписи имеются, что я никому ничего и завсегда на честность… Заверь…

— Да я сам то теперь… в провинности… неловко как-то…

— Знаю я… но ты, дядя, красный партизан и знаешь обо мне… Заверь…

— А заявление насчет тебя только?

— Да, меня.

Григорий засветил лампу и внимательно посмотрел заявление, под которым, действительно, были подписи и некоторых бедняков и батраков хутора.

— Ну, что ж. Давай карандаш.

…Только что Тимофей завалился в постель, как во дворе послышались подозрительный шорох и скрип калитки. Не одеваясь, выбежал на крыльцо и, увидев за воротами всадника, затопал босыми ногами.

— Кто? Эй, кто там?

— Я, я. Чего ты… — отозвался Павел.

— Пашка, куда?

— В район.

— В район?.. Сынок. В район? Хлопотать, стало быть?.. Сынок. Так ты скажи же там… Слышишь? Паша! Па-а-шка! — Тимофей перегнулся через перила крыльца. — Сукин сын… Ускакал…

На улице разноголосо залаяли собаки.

Тимофей нетерпеливо ожидал возвращения сына. Тот вернулся на третий день. Как только он подъехал ко двору, из калитки вышел Тимофей. Он пытливо посмотрел на Павла и, скрывая любопытство, будто невзначай уронил:

— Ну как, сынок? Новости какие привез?

— Не знаю. Запечатано.

Павел провел в калитку лошадь, хлопнул ее ладонью по крупу, проверил, в картузе ли пакет, и пошел в совет.

— Сукин сын… от батьки морду воротит… — проворчал Тимофей и повел лошадь в конюшню.

Приняв от Павла пакет, Кострюков просмотрел бумагу, подумал, прочел вторично. Район восстановил Павла в избирательных правах, а по остальным пунктам постановление сельсовета утвердил. Председатель спрятал бумагу в стол и, глядя на Павла, сказал:

— Гляди, Павло. Оправдай доверие людей. Район уважил твою просьбу. Гляди, оправдай.

Павел не знал, что ответить председателю. Он помялся, как-то неловко поклонился ему и, круто повернувшись, направился к выходу. На улице встретился с Григорием, крепко сжал ему руку:

— Дядя Гриша… Благодарствую… Вовек не забуду твою доброту… — и побежал домой.

XII

Сила бронзокосцев, что стремительный горный поток в гранитных теснинах, буйствуя и пенясь, рассыпалась на десятки и сотни булькающих ручейков, ослабевала, терялась, бесцельно погибала. Преградить бы путь этой силище, направить ее по новому руслу, выбить из рук бронзокосцев скрипучие дедовские костыли и закрутить колесо новой жизни. Но некому было сделать это…

Виталий Дубов, жених Евгенушки, охваченный бешеной ревностью к Зотову, запил тайком от товарищей, забросил работу и забыл о существовании комсомольской организации. Зотов, упорно добивавшийся любви Евгенушки, целыми днями буравил носками сапог пол, а вечерами показывал молодежи новые коленца, с легкостью птицы перенося свое большое тело из одного конца клубного зала в другой. Девушки восхищались его удалью, заискивающе улыбались ему, а Евгенушка, поглощенная мыслями о Дубове, не обращала на Зотова никакого внимания. Однако он не терял надежды расположить к себе непокорную девушку. Однажды вечером Зотов, без передышки протанцевав около получаса и показав множество замысловатых фигур, ухарски вскинул голову, подбоченился, пустился вприсядку, закружился, завертелся и под несмолкаемый хохот молодежи запрыгал по залу на ягодицах и пятках, поджав согнутые руки. Но Евгенушка отвернулась, вскочила и побежала к двери. Она схватила за руку Дубова и увлекла его за собой:

— Виталий, пойдем… Пойдем, я провожу тебя…

Дубов грубо оттолкнул ее, ступил обратно через порог. Но Евгенушка снова подхватила его под руку, и они ушли.

Гармошку Егорова разбили на гульбище, на пианино играть никто не умел, и клуб опустел. Молодежь без толку шаталась по улицам, коротая скучные вечера. И когда Жуков спросил Дубова:

— Ну как?

Тот заморгал ресницами и смутился.

— Работаем с молодежью?

Дубов неопределенно качнул головой, залился румянцем и неуверенно проговорил:

— Да… работаем…

— Надо, надо… Дела на хуторе — хоть тревогу бей. Плохи дела. И силы молодые зря гибнут. Работать непременно надо. А то комсомольцев у вас, — он поднес к лицу Дубова ладонь, — одной руки хватит для счета. Старайся, паренек. Шевели ребят. Непременно надо смыть позор. Ликвидировать прорыв, ударить по врагу, прекратить хищение рыбы, повести борьбу с хулиганством, пьянками и… Понятно, а?

Дубов не задумываясь ответил:

— Да.

— Вот. Старайся, шевели ребят.

В мае Евгенушка распустила на летние каникулы детей и занялась неграмотными взрослыми. Редко встречая ее с тех пор, как молодежь перестала посещать клуб, Зотов затосковал и отправился в школу. У порога с минуту помедлил, оглянулся по сторонам, несмело постучал. Вышла Евгенушка. Сердито взглянув на Зотова, сказала резко:

— Не мешай! — и хотела захлопнуть дверь. — Уйди. А то Виталию пожалуюсь.

В классе одиноко сидел молодой парень с тупым добродушным лицом. Оторвавшись от тетради, закусив зубами кончик карандаша, с любопытством наблюдал за ними.

— Уйди, — настаивала Евгенушка. — Не мешай!

Зотов хитро прищурил глаз, кивнул головой на парня и сказал тихо, чтоб тот не расслышал:

— Другим, стало быть, можно, а мне… — не договорил и, отшатнувшись назад, схватился за ушибленный лоб. Вскинул кулаки, хотел обрушить свой гнев на закрытую дверь, но сдержался. Отвернулся и выругался про себя.

…Дубов слышал, как вошел в комнату Зотов, но не пошевельнулся, продолжая лежать ничком на кровати. Зотов медленно приблизился.

— Все… дрыхнешь?

— Убирайся к черту! — Дубов дрыгнул ногой.

Зотов помолчал, наклонился к нему.

— Дрыхнешь, спрашиваю?

— К черту ступай!

— И то ладно, — и пошел в свою комнату.

Дубов блеснул из-под руки глазом, вскочил с кровати.

— Ну?

Зотов остановился.

— Если что имеешь, говори…

— Зачем говорить, когда не веришь мне.

— Опять про нее?

— А про кого же еще? Говорил тебе, что всех подгорных кобелей за собой водит.

— Зотов! — крикнул Дубов и, прыжком очутившись возле стола, схватил нож. — Я же убить тебя могу!

Зотов стиснул ему руку, и нож со звоном упал на пол.

— Не туда нацелился… дурак. В школу загляни… Может, там…

Дубов ударил ногой в дверь и побежал к школе. Столкнувшись на пороге с парнем, пропустил его и рванулся внутрь. Как всегда, Евгенушка встретила его с сияющим лицом.

— Неуспевающий у меня есть. Задерживаюсь с ним. Но скоро догонит…

— Су-у-у-ка! — прервал Дубов и рывком шагнул к ней, будто кто толкнул его в спину.

Евгенушка вскинула брови, розовое лицо ее посерело.

— Виталий… Вит…талий… Ты опять пьян?.. Когда же хоть раз…

— Сука! — повторил он и, давясь матерщиной, ударил ее по лицу кулаком, а потом еще раз наотмашь.

Евгенушка прижалась к стене, закрыла лицо руками, громко заплакала. Дубов долго смотрел на нее, сказал с сожалением:

— Прости… Не буду…

Евгенушка не отвечала.

— Прости… — он потянулся к ее лицу. — Поцелую дай.

— Противен ты мне. Ненавижу тебя. Ненавижу! — Она толкнула его в грудь и выбежала. Возле совета ей встретились Анка, Жуков и Кострюков. Заметив на глазах у девушки слезы, Жуков спросил:

— Плачешь, а?

Евгенушка отрицательно замотала головой.

— Неправда, плачешь. Отчего? — допытывалась Анка.

— Да нет же… так…

— Наверно, Дубов или Зотов…

— Да нет же, нет… — перебила она Анку.

— Скажи правду: Дубов обидел? Ну? Чего ты молчишь? Говори… — настаивала Анка.

Евгенушка умоляюще посмотрела на нее, опустила глаза.

— Не ладит с ним. Дружили ладно, а теперь обижать стал. Ревнует понапрасну, — сказал Кострюков.