Дневник безумного старика - Танидзаки Дзюнъитиро

– Какое там получше! С каждым днем все хуже и хуже.

– Но вы побрились. Разве вам не лучше?

У меня рука так болит, что трудно держать бритву, но, превозмогая боль, я утром побрился.

– Бриться мне нелегко, но, когда большая щетина, я выгляжу совсем больным.

– Не лучше было бы попросить Сацуко побрить вас?

С какой целью он это сказал? Обратив внимание, что я выбрит, не стал ли он что-то подозревать? Он не любит, чтобы к Сацуко относились без должного почтения (это, естественно, происходит из его комплекса, что его жена – бывшая танцовщица), и в результате молодая госпожа совсем задрала нос. В этом есть и моя вина, но Дзёкити с самого начала всячески подчеркивал ее превосходство. Как они там наедине – не знаю, но в присутствии посторонних он умышленно ведет себя так. Решил ли он действительно просить свою дражайшую супругу побрить меня?

– Я не разрешаю женщинам касаться своего лица, – сказал я умышленно, но с удовольствием представил, как, сидя на стуле, закину назад голову и смогу видеть розовую внутренность ее ноздрей.

– Сацуко прекрасно орудует электробритвой. Когда я болен, я всегда прошу ее побрить меня.

– Ты просишь ее?

– Конечно, что же в этом странного?

– Я не думал, что она легко соглашается на твои просьбы.

– Не только побрить, вы можете попросить Сацуко о чем угодно.

– Это ты мне говоришь, а ей ты сможешь приказать? Сделай, мол, все, что папа просит.

– Конечно. Непременно скажу.

Не знаю, что и как он ей сказал, но вечером в одиннадцатом часу Сацуко неожиданно вошла ко мне.

– Вы сказали, что не хотите меня видеть, а Дзёкити велел мне прийти к вам.

– А что делает он сам?

– Опять куда-то ушел, сказал, что хочет чего-нибудь выпить.

– Я бы хотел, чтобы он пришел с тобой и на моих глазах дал тебе приказание.

– Никаких приказаний он мне давать не может. Он скрылся, потому что чувствовал себя не в своей тарелке... Я сказала, что он будет только мешать мне, и велела ему куда-нибудь уйти.

– Да, но не один он мешал бы нам.

Наконец-то до Сасаки дошло.

– Ухожу-ухожу... – сказала она.

В тот момент, как по заказу, боль в руке усилилась – рука сделалась как деревянная от локтевой и лучевой костей до кончиков пальцев, мне казалось, что в ладонь и тыльную часть вонзилось множество иголок, забегали мурашки, но ощущение было сильнее и болезненнее. Рука похолодела, как будто я сунул ее в рассол. Похолодела и болела. От холода она совершенно потеряла чувствительность, но боль не прекращалась. Кто не испытал ничего подобного, тот понять меня не может, и даже врач не понимает, сколько ему ни объясняй.

– Саттян! Саттян! – завопил я невольно.

Таким голосом можно кричать только тогда, когда что-то болит. Если притворяешься, так естественно не завопишь. Я никогда не звал ее «Саттян», это вышло невольно. Мой крик доставил мне неимоверное блаженство. Я наслаждался, испытывая боль.

– Саттян, Саттян, больно! – кричал я, как тринадцати– или четырнадцатилетний пострел.

Я ничего не делал нарочно, все вышло само собой.

– Саттян, Саттян!

Я горько плакал. Вид у меня был непристойный: из глаз текут слезы, из носа сопли, изо рта слюни. «А-а, а-а!» Я не разыгрывал комедии: как только я назвал ее Саттян, я превратился в избалованного, капризного мальчишку, плачущего, орущего, который, несмотря на все усилия, не может с собой справиться. Не сошел ли я с ума? Разве не это и называется сумасшествием? «А-а, а-а!» Сошел – так сошел, разве нужно теперь о чем-то беспокоиться? Но, к несчастью, именно в тот момент, когда я так подумал, во мне неожиданно вспыхнуло чувство самоконтроля, и я испугался безумия. Далее начался спектакль, я нарочно стал подражать капризному мальчишке.

– А-а, Саттян, Саттян, а-а-а-а!

– Пожалуйста, прекрати.

Сацуко, некоторое время подозрительно молчавшая, пристально смотрела на меня. Глаза наши встретились, и она сразу догадалась об изменении моего состояния.

– Если ты будешь разыгрывать сумасшедшего, ты действительно сойдешь с ума, – сказала она мне на ухо, с ледяной усмешкой, до удивления спокойно. – Если ты можешь разыгрывать такое представление, это доказывает, что ты уже начинаешь терять разум, – добавила она с иронией.

Меня как будто окатили водой.

– Ты хотел меня о чем-то попросить. Но пока ты плачешь, я пальцем не пошевельну.

– Я уже не плачу, – сказал я спокойно, придя в себя.

– Я упряма, а если мне устраивают такие спектакли, я становлюсь еще упрямее.

Я не буду подробно писать, что происходило дальше. В конце концов на поцелуй она не согласилась. Не касаясь моих губ, на расстоянии одного сантиметра, она заставила меня разинуть рот и дала капнуть в него своей слюне.

– Вот и все. Если этого мало, воля твоя.

– Больно, больно, мне действительно больно.

– Уже должно полегчать.

– Больно, больно.

– Опять начинаешь орать? Я ухожу, а ты реви в свое удовольствие.

– Можно мне иногда звать тебя Саттян?

– Глупости.

– Саттян.

– Врун, избалованный старик! Кого ты этим проведешь?

Она ушла в ярости.

………………………………………………

15 октября.

...Ночью принял 300 мг барбитола и 300 мг бромурала. Снотворное мне надо время от времени менять, иначе оно не действует. Люминал не дает никакого результата.

17 октября.

Господин Сугита посоветовал пригласить профессора Кадзиура, заведующего терапевтической кафедрой в Токийском университете. Профессор пришел сегодня. Мы знакомы, так как к нему обращались, когда у меня несколько лет назад было кровоизлияние в мозг. Господин Сугита подробно рассказал ему, что произошло за эти годы, и показал рентгеновские снимки шейных и поясничных позвонков. Профессор заявил, что это не его область и он не может утверждать определенно, но относительно боли в левой руке он склонен согласиться с диагнозом, поставленным в ортопедическом отделении больницы Тораномон; он даст более определенный ответ, когда покажет рентгеновские снимки коллегам в университете; не будучи специалистом, он, однако, считает, что боль безусловно происходит от изменений, которые влияют на нервы левой руки; поэтому, если я не могу лежать ни в гипсе, ни на специализированной кровати, ни на доске, а других средств привести к декомпрессии нервов нет, ничего не остается как снимать боль лекарствами, предписанными господином Сугита; наиболее эффективными являются инъекции паротина; что касается иргапирина, лучше им не пользоваться из-за нежелательных побочных последствий. После чрезвычайно подробного осмотра профессор ушел, взяв с собой рентгеновские снимки.

19 октября.

Профессор позвонил господину Сугита и сказал, что мнение коллег из университета совершенно совпадает с диагнозом врачей из Тораномон.

В половине девятого вечера кто-то без стука осторожно открыл дверь.

– Кто там?

Ответа не последовало.

– Кто там? – спросил я еще раз.

На цыпочках в ночной рубашке ко мне вошел Кэйсукэ.

– Что случилось? Почему ты пришел так поздно?

– Дедушка, рука болит?

– Детям о таких вещах думать не надо. Разве тебе не пора спать?

– Я уже лег. Я пришел к вам втайне от всех.

– Иди спать, иди, дети не должны...

Неожиданно почему-то голос прервался, в носу

защипало, и неожиданно на глазах показались слезы. Это были совершенно другие слезы, чем те, которые я лил несколько дней назад перед матерью этого ребенка. Тогда они лились ручьем, а сегодня они капали из глаз. Чтобы скрыть их, я поспешно надел очки, но стекла мгновенно затуманились. Я ничего не мог скрыть от Кэйсукэ. Те слезы были, возможно, признаком сумасшествия, а эти? Тогда они не были для меня неожиданностью, а сегодня я был захвачен врасплох. Как и Сацуко, я люблю представляться бессердечным и считаю, что мужчинам плакать не к лицу, но в действительности я плаксив и могу лить слезы от любого пустяка. Я всячески стараюсь, чтобы об этом никто не знал. С молодых лет я разыгрывал злодея и изводил жену колкостями, но как только она начинала плакать, я малодушно сдавал позиции. Изо всех сил я старался скрыть свою слабость от жены. Кое-кто подумал бы, что я добр, но на самом деле, несмотря на плаксивость и сентиментальность, я человек жестокий и извращенный. Но когда неожиданно появился этот невинный ребенок и ласково обратился ко мне, я не мог сдержаться, и сколько ни вытирал глаза, очки все время были мокрыми.

– Дедушка, держитесь... потерпите, и скоро все пройдет.

Чтобы скрыть слезы и заглушить рыдания, я натянул на голову одеяло. Больше всего меня злило, что все это видела Сасаки.

– Скоро пройдет. Скорее иди, поднимись к себе, ложись в постель, – начал было я, но на словах «поднимись к себе» голос сделался хриплым, и я сам не понял своих слов. Под одеялом, в совершенной темноте, слезы катились ручьем, как будто прорвали плотину. «Паршивец, до каких пор ты будешь торчать здесь! Убирайся живо на свой этаж, дрянь эдакая!» – думал я, и слезы еще больше лились из глаз.