Истовик-Камень - Мария Семенова

Каттай шагнул к тёмному зеву забоя, отстранённо чувствуя, как подламываются коленки. Боль, родившаяся во лбу, уже отдавалась мучительным биением в висках, а ведь он ещё не успел не то что коснуться руками камней – даже к ним подойти!..

В какой-то миг мальчик был готов броситься на колени перед Шаркутом, отказываясь от испытания. Он почти решил именно так и поступить – и, нетвёрдо ступая, шагнул из штрека в забой, на дощатые мостки, по которым выкатывались тачки с рудой: настелить доски здесь оказалось дешевле, чем выглаживать твёрдый гранит. Идя по скрипучим мосткам, Каттай как можно отчётливее представил мерцающий густой еловой зеленью изумруд, вкраплённый в блестяще-розовую породу… устремил вперёд свои чувства, пытаясь позвать сокрывшийся камень… Так, как ещё дома «звал» затерявшуюся пуговку или иголку…

Гора молчала. Изумрудная жила не отзывалась… если не считать очень слабенького эха откуда-то из-под ног. А впереди – впереди была тишина. Глухая, ватная тишина. Вроде той, что стояла в спальне хозяина, обитой толстенными коврами из Мономатаны…

Мостки кончились. Шаркут молча шёл следом, неся в руке факел. Его свет казался Каттаю ослепительно ярким, но собственная тень мальчика рождала полосу черноты – ступив на неровный каменный пол, Каттай едва не споткнулся. Его руки упёрлись в несокрушимый желвак, перегородивший забой. Каттай мог бы сказать, насколько толст был этот желвак. Но за ним не угадывалось ни изумрудов, ни даже плохонького зелёного шерла.[6] Лишь прежняя пустота. Равнодушная и глухая. «Вот здесь меня и зароют. Меня принесут в жертву, как самого бесполезного. Духу горы всегда дарят именно таких. Я потерял свою способность искать…»

– Ну и что там? – деланно-равнодушно осведомился Шаркут.

Каттай не отважился обернуться. Его посетило мгновенное искушение сказать то же, что, по всей видимости, сказал Шаркуту старик: «Надо обойти камень, и за ним откроется если не сам Потаённый Занорыш, так его меньшой брат, полный благородных кристаллов…» Эти слова было так легко выговорить, но у Каттая не повернулся язык. «Никогда не лги господину, – учила мать. – Всегда говори ему правду, даже тогда, когда сам боишься её. И если у тебя испросят совета, дай совет честный, а не тот, который, как тебе кажется, твоему хозяину хотелось бы услышать. Истина всё равно выйдет наружу…»

Боль сдавила затылок и стала распространяться по шее. Мальчик с трудом прошептал:

– Я не вижу здесь Зеницы Листвы… Здесь была очень богатая жила, но её всю выбрали, мой господин…

– Так, – буркнул Шаркут. – Ну ладно, пошли.

Каттаю явственно услышалось в его голосе недовольство. «Вот и всё. Я утратил свой дар… если вообще когда-либо обладал им… Я даже не умею пользоваться рогулькой… Я никак не выучу правильных названий камней, для меня они просто красные, зелёные, бесцветные и голубые… Мастер Каломин – великий рудознатец, состарившийся в недрах, а я кто?!»

На полдороге наружу Каттай остановился так, словно внезапно что-то услышал. Припал на колени, по локоть запустил руку под широкую доску мостков… и выволок наружу обломок гранита с растущим из него маленьким изумрудом. Должно быть, камень выпал на повороте из тачки раба. Вкраплённый в него самоцвет был в основном мутным, но посередине просвечивал и играл кусочек, вполне годный в огранку. «Всё-таки я хоть что-то нашёл… Хотя бы этот жалкий обломок…» Шаркут взял его у Каттая, осмотрел в свете факела и, хмыкнув, бросил в поясной кошель.

Когда они вышли в штрек, распорядитель кивнул надсмотрщику, глядевшему за рабами:

– Каломин говорит – жила забирает вправо, и там-то расположена её богатейшая часть. Пускай обходят желвак!

Шаркут по своему положению мог бы иметь даже домик на плече горы, там, где на широкой ровной площадке стоял целый городок для наёмных мастеровых. Однако распорядитель не очень-то дорожил правом сидеть по вечерам на крыльце, глядя, как солнце уходит за горы нардарского приграничья. Он предпочитал возможность в любой час дня или ночи (а в подземельях – не всё ли едино? Тем более что рабы, сменяя друг друга, работали круглосуточно…) без задержки оказываться в штольнях[7] и штреках Южного Зуба, наизусть ему памятных. Мало ли где что может случиться!.. Велиморец Шаркут был из тех, кто принадлежит только делу, избранному им для себя в жизни. Он и устроил себе жильё внутри горы, на двенадцатом уровне, там, где рудная жила когда-то коснулась поверхности. Теперь каменные стены были обшиты деревом, в углу топилась печь с дымоходом, выведенным наружу: оттого воздух в покоях обретал сухость и чистоту. Имелось даже маленькое окно. Передвинь толстую деревянную крышку – и увидишь, что там, снаружи: солнце или метель. Шаркут окошко открывал редко, предпочитая завешивать стену толстым ковром.

Жильё распорядителя состояло из двух хоромин – прихожей и спальни. Каттай помещался в прихожей, на тюфячке, набитом сеном. Сено было с горных лугов и пахло незнакомыми травами. Его косили для лошадей: буланых верховых коньков, на которых надсмотрщики встречали караван Ксоо Таркима, и ещё нескольких, уже совсем низкорослых – по пояс стоящему человеку. Этим малышам завязывали глаза, чтобы они не свихнулись от бесконечного кружения, и они без устали вращали глубоко под землёй тяжёлые колёса подъёмников. Надсмотрщики берегли и любили лошадок. Каттай сам видел, как Шаркут бережно щупал ногу захромавшего конька и чем-то мазал её, а потом велел дать пегому как следует отдохнуть и посулил выпороть коновода. Умные маленькие животные ценились гораздо выше рабов…

Несколько дней Каттай просидел тише мыши, боясь отлучиться из своего угла дальше отхожего места. После приснопамятного похода на изумрудную жилу грозный распорядитель про него точно забыл. Не испытывал его способность искать, не учил ощупью отличать рубин от простого красного лала[8]… Непривычный к пещерам, Каттай страшно истосковался по небесному свету, но язык не поворачивался попроситься выйти наружу – хотя жильё Шаркута располагалось не так уж далеко от главных ворот. А по ночам ему всё время снился забой. И желвак, перегородивший истечение Зеницы Листвы. Сны были гораздо красочнее недавно пережитой реальности с её вонью и мраком, против которого бессильно боролось коптящее факельное пламя… Во сне выработку заливали потоки нестерпимого света, и сколы ярко-розового гранита были живой плотью, израненной и кровоточащей. Она вздрагивала и корчилась под руками, но Каттай снова и снова замахивался ржавой киркой… вколачивал в раны камня деревянные клинья и поливал их кипятком, чтобы разбухли… Снова и снова гранит с глухими стонами лопался, распадаясь на угловатые глыбы, они катились по полу, невнятно и медленно грохоча, и в книге каменных проклятий открывалась новая страница – ещё страшней предыдущей. Во сне Каттай был способен понять подземные письмена, но, проснувшись, не мог вспомнить ни слова. Только сердце отчаянно колотилось, и было неясно, удастся ли вовремя добежать до нужника…

Он пробовал молиться Лунному Небу, но сам плохо верил, что Там его слышат. Может ли достичь Неба молитва, исходящая из-под земли?..

Шаркута не бывало дома целыми днями, а когда он всё-таки появлялся, то едва взглядывал на Каттая. Короткий взгляд был испытующим. Дескать, оставить тебя здесь ещё ненадолго – или пора уже запрягать в рудничную тачку?.. Которую, по всему судя, ты и пустую не сдвинешь, куда там с породой?..

Каттай догадывался: в изумрудном забое сейчас шла отчаянная работа. Наверное, именно такая, какая снилась ему каждую ночь, а может, даже ещё страшнее и яростнее. Пока он сидел и боялся на своём тюфячке, невольники ломали упрямый гранит, они кашляли, задыхаясь от копоти и каменной пыли, но надсмотрщикам не требовалось подгонять их бичами. Всем хотелось, чтобы увиденное Каломином сбылось и жила продолжилась, а значит, даже тот прикованный раб со сгнившими лёгкими – самый негодный – пожил ещё, прежде чем копь иссякнет уже окончательно и его принесут в жертву… И высекают искры кирки, и тяжёлые кувалды без передышки мозжат головки клиньев: а вдруг – ещё один удар, и откроются небывалой красоты камни, предсказанные стариком?..

Долгое ожидание кончилось неожиданно. Распорядитель явился к себе в середине дня, что случалось исключительно редко, и хмуро сказал Каттаю:

– Пошли.

«Куда?.. Должно быть, ТУДА… Сейчас меня отдадут духу горы… – Он поднялся медленно-медленно, не веря, что ЭТО творится действительно с ним. – Мама…»

– Ты что?.. – нахмурил брови Шаркут. – Заболел?

– Нет, мой господин… – выдавил Каттай. Перед глазами замелькали крохотные огоньки, окаймлённые тьмой. Пылающие собственным огнём самоцветы в чёрной породе… Мамины вышитые сапожки, слишком лёгкие для подземелий, сохранялись у него под постелью. Он подумал, что для смертного часа следовало бы переобуться именно в них. Нагнулся – и плашмя рухнул обратно на тюфячок. Свет и тьма перестали существовать.