У дороги - Герман Банг

– А ведь правда, там из-под каждого кустика слышатся поцелуи…

– Ну и что ж, – отзывается пасторша, которая смотрит на дело с практической стороны. – От этого вышло немало добра…

– Почему бы нам, старикам, не выпить по этому случаю, – говорит пастор. – Ваше здоровье, милая фру Катинка.

Катинка вздрагивает:

– Спасибо…

Разговор переходит на молодую пару, последнюю из тех, что нашли свое счастье на «скамье любви». Недавно у них родился сын.

– Разве сын, а не дочь?

– Да, сын, славный мальчуган.

– Родился восьми фунтов, – сообщила фру Линде. – И живут они душа в душу…

– А уж разговоров-то было…

– Воркуют, точно голубки, будто у них все еще медовый месяц…

Отужинали – фру Линде сделала знак пастору.

– Ну что ж, – сказал пастор, – последний тост за здоровье хозяйки.

– Спасибо за угощенье.

Все встали из-за стола – веселый гомон выплеснулся в сад. Катинка прислонилась к стене. Ей казалось, шум и голоса раздаются где-то за тридевять земель, – она видела перед собой только бледное, взволнованное лицо Хуса, любимое ею лицо.

Пришли две служанки убрать со стола, Катинка вышла в сад. Там затеяли играть в прятки. Агнес уже начала считалку: «Заяц белый, куда бегал…»

Старый пастор попрощался с гостями.

– Ничего не попишешь– суббота, – объяснил он. У калитки он столкнулся с Баем. – Спокойной ночи, начальник, иду готовиться к проповеди…

Луиса-Старшенькая водила. Она стояла у зарослей жасмина. А от куста к кусту перебегали и прятались какие-то тени.

– Она подглядывает, подглядывает, – крикнул кто-то, порхнув мимо жасмина.

Потом все стихло.

– Я иду искать.

Катинка вернулась в беседку. Прикрыла за собой дверь. Она чувствовала бесконечную усталость. Застольная болтовня навалилась на нее огромной, неизбывной болью.

Так она и сидела в тишине, когда дверь вдруг открыли и снова закрыли.

– Хус…

– Катинка, Катинка… – В его голосе были мука и слезы. Он упал перед ней на колени, порывисто схватил ее руки и целовал, целовал их без конца.

– Друг мой, друг мой.

Катинка высвободила руки и на мгновение положила их на его плечи, а он так и стоял перед ней на коленях.

– Да, Хус, да.

По ее щекам катились слезы. С невыразимой нежностью провела она рукой по его волосам. Он плакал.

– Милый Хус… пройдет время… вам станет легче… А теперь… теперь… – Она перестала гладить его голову и оперлась рукой о край стола. – Вы уедете… мы больше не увидимся…

– Не увидимся?

– Да… Хус… раз все так получилось… Но я никогда не забуду вас – никогда…

Она говорила ласково-ласково, и голос ее был полон бесконечной горестной нежности.

– Катинка, – выговорил Хус и поднял к ней лицо – оно было залито слезами.

Катинка глядела на его лицо– она любила в нем каждую черточку. Глаза, рот, лоб – больше ей никогда их не увидеть, никогда не быть рядом с ним.

Она сделала шаг к двери. Потом обернулась к Хусу, который стоял у стола.

– Поцелуйте меня, – сказала она и припала головой к его груди.

Он взял голову Катинки в свои ладони и целовал ее, повторяя ее имя.

…А в саду бегали и резвились. Луиса-Старшенькая так мчалась по тропинке в орешнике вдогонку за новым доктором, что едва не сбила с ног Бая и Кьера.

– Да, – рассказывал Бай. – Съездили мы на ярмарку, славный провели денек… Была там парочка толковых девчоночек– лихие девчонки… в сапожках с кисточками… Вот это я называю проветрились, старина Кьер.

– Хус тоже рассказывал, – говорит Кьер.

– Хус. – Бай останавливается и понижает голос. – Ох, уж этот Хус… Я знаю, что говорю, – ни черта он не смыслит в девчонках. Соловушки поют, а он жмется, точно мокрая курица… просто жалость глядеть, старина Кьер, ей-богу, жалость глядеть, – мужчина видный собой…

У жасминового куста Луиса-Старшенькая рухнула прямо в объятия нового доктора.

Начало смеркаться. По саду разбрелись парочки. Кого-то окликнули с тропинки.

– А-у! – отозвался голос с луга у плотины.

А потом зазвонили вечерние колокола, и сразу все притихло. Все молчаливо потянулись к сложенной из дерна скамье, голоса зазвучали реже и глуше.

Катинка сидела рядом с Агнес. Пасторская дочь, как всегда, ластилась к своей «прелести».

– Спойте, фрекен Эмма, – попросила Агнес.

Все расселись на скамье из дерна, и крошка Эмма запела. Это была песня о господине Педере, которому «был ведом рун язык». Девушки подхватили припев.

Агнес тоже подпевала и тихонько раскачивалась взад и вперед, обвив рукой Катинку:

Нежных клятв словаСчастья мне не дали.Краток счастья миг,Долги дни печали.Краток счастья миг.

И снова все стихло.

Они пели песню за песней, – один голос заводил, остальные подтягивали.

Катинка по-прежнему сидела рядом с Агнес, молча прижавшись к ней.

– Подпевайте же, моя прелесть, – сказала Агнес и склонилась к Катинке.

Стало уже совсем темно. Кусты теснились вокруг, точно громадные тени. После жаркого дня воздух наполнился свежестью росы и душными ароматами.

Кто-то из мужчин обратился к Хусу, он ответил. Катинка слушала его голос.

– «Марианна» очень красивая песня, – сказала фрекен Эмма.

– Правда, спойте «Марианну». Агнес и фрекен Эмма запели.

– Только не уходите, – сказала Агнес Катинке.

Здесь, под камнем, схоронилиНашу Марианну.Ходят девушки к могилеБедной Марианны.В сердце змей вонзил ей жало.В жизни радости не сталоБедной Марианне!

– Вы озябли, моя прелесть?

– Пора домой, – сказала Катинка. Она встала.

– Уже поздно, – сказала она.

Они стояли за оградой сада. Она уже простилась с ним. Когда он склонился над нею, она увидела его лицо, горестное, бледное. Почувствовала, как он судорожно, до боли стиснул ей пальцы, услышала голос Бая:

– До скорого, Хус. Всего наилучшего!

Кто-то что-то сказал, она не расслышала, принужденно рассмеялась и поспешно стала прощаться за руку со всеми остальными. Агнес обняла ее за талию и бегом повлекла к садовой калитке. Калитка стукнула раз, другой и захлопнулась…

В саду продолжали петь.

– Пойдем вот этой дорогой, – сказала она. Тропинка тянулась через поля, вдоль пасторского сада. По ней приходилось идти гуськом.

Катинка медленно шла позади Бая.

– Спокойной ночи, – услышали они. Старый пастор вышел на пригорок в саду. На голове у Линде был носовой платок.

– Спокойной ночи, господин пастор.

– Спокойной ночи.

Они пошли дальше по полю. Когда пастор сказал «спокойной ночи», из глаз Катинки вдруг брызнули слезы. Она продолжала беззвучно плакать. Раза два она обернулась и поглядела на пастора, стоявшего на пригорке.

– Ты идешь? – спросил Бай. Они вернулись домой.

Бай осмотрел путь, потом долго болтал, расхаживая по комнате, и наконец затих. Она тоже ходила из комнаты в комнату и делала все, что положено: накрыла чехлами мебель, полила цветы, заперла двери.

Но все было как в тумане, как во сне.

Наутро она встала и занялась привычными делами.

Пришел и ушел десятичасовой поезд, и она сидела под окном, выходившим на поля, которые были такими же, как и вчера.

Она разговаривала, выслушивала привычные вопросы и привычно отвечала. Хлопотала на кухне.

Мария завела какой-то длинный разговор, но хозяйка вдруг перебила ее и сказала:

– Я пойду в церковь.

И не успела Мария открыть рот, как она исчезла за дверью.

По такой жаре через поле и бежит чуть ли не бегом.

Несколько дней спустя Катинка уехала «домой».

Один из ее братьев вел торговое дело в их родном городе; у него она и остановилась; других братьев разбросало по белу свету.

Невестка Катинки была славная маленькая женщина, она каждый год рожала по ребенку и вечно ходила с животом, стесняясь своей беременности и тяготясь ею. Она стала на редкость апатичной и даже немного придурковатой. Ее хватало только на то, чтобы рожать детей и кормить их грудью.

Дома всегда оставалась какая-нибудь комната, где не успели повесить занавески. Выстиранные и накрахмаленные, они свисали со спинок стульев. Малышей с утра до вечера приходилось обстирывать, куда ни глянь, всюду были протянуты веревки, на которых сушились пеленки и носки. Еда никогда не поспевала вовремя, а когда наконец садились за стол, обязательно не хватало тарелок.

– Крошка Ми будет есть из одной тарелки с мамой, – говорила маленькая невестка.

В доме непрерывно хлопали двери и каждые полчаса раздавался крик, точно резали поросенка. Это кто-то из малышей шлепался на пол. Дети были все в синяках и шишках.

– Опять начинается, – говорил брат.

– Ну что я могу поделать, Кристоффер? – отвечала жена. Она вечно твердила: «Ну что я могу поделать, Кристоффер?»– и смотрела растерянным взглядом.

С приездом Катинки в доме мало-помалу водворился порядок. Катинке нужно было чем-нибудь заняться и чувствовать себя полезной. И она бесшумно ходила по дому, успевая переделать все дела.