Газета День Литературы # 147 (2008 11) - Газета День Литературы

Я люблю Австралию. Мои родители её не любят. Нет, не то. Мои родители не её любят. И бабушка с дедушкой её не любили, потому что любили не её. Но отсутствие любви не означает присутствие неприязни. Австралия понравилась им всем с первого взгляда. Однако нравиться с первого взгляда – это не любовь с первого взгляда. Им здесь тепло, спокойно, уютно, надёжно, безопасно, сыто. Они бесконечно благодарны за кров, за убежище – но бесконечная благодарность не есть безграничная любовь. Они очень преданы Австралии, они связали свои жизни с ней, связали бесповоротно, сознательно – но любить можно только один раз, самый-самый первый раз – и только в юности. Это – банальная истина, но все подобные истины потому и незыблемы, что они никем не оспариваются – в силу своей банальности.

Я люблю этот огромный остров, полузелёный, полужёлтый. Я люблю смотреть, как отражаются в воде огни моста над сиднейским заливом, люблю просыпаться утром от хохота супружеской пары кукабарр, облюбовавших именно наш двор для своего гнезда. Бабушкина первая любовь – это совсем другой остров, со странным названием – не то Турканов, не то Труганов, и мост не над заливом, а над рекой, над Днепром, со странным названием "цепной". У мамы – свой остров, с женским именем "Маргит", и река другая – Дунай; но мост, соединящий его берега – тезка тому, днепровскому, с таким же именем – "цепной". (Что это? Совпадение? Мистика? Намёк судьбы? Чертовщина?)

Любить можно только один раз. Мой отец очень любит маму, и он этого не скрывает. Мама папу не любит, и изо всех сил пытается это скрыть. Нет, он ей нравится, он не может не нравиться женщинам, наш папа, – ей с ним хорошо, тепло, уютно. Но её любовь, её первая любовь, её последняя, единственная любовь – сгорела. Её испепелили там, где стоят другие острова, к которым ведут другие мосты, и на которых вьют гнёзда другие птицы.

Илонa. 25 апреля 1979 года

-------------------------------------------

Алеша, дорогой мой, единственный и так мало знакомый мне брат! Поздравляю тебя, хоть и с опозданием, с твоим 75-летием. Пусть Бог даст тебе силы и здоровья дожить до 120 лет. Кончается 20-й век – а мы с тобой виделись всего два раза в жизни, мы провели вместе в общей сложности менее полутора суток. Кончается тысячелетие – и нет уже на свете ни нашей мамы, ни наших отцов. И государств, в которых они родились, тоже нет...

Мне даже не верится, что ты – семидесятипятилетний. (А тебе верится, что я скоро начну свой восьмой десяток?) Я до сих пор помню тебя молодым, красивым майором, в красивой форме с красивой шапкой, красивой красной звёздочкой, с красивыми орденами. Даже твой пистолет казался мне красивым, когда мы увидели тебя в Будапеште в феврале 45-го, в последний год войны. Боже великий, как давно это было – в первой половине века, который уходит!

Но он ещё не ушёл. Он все ещё сидит – сидит и в тебе, и во мне, и в наших детях. Мне иногда кажется, что он не желает отпускать нас от себя, что мы прикованы к нему какими-то не видимыми, но тяжелыми цепями, как были прикованы к своим кандалам первые австралийцы. Нашим внукам легче – они застали это столетие, когда оно уже заболело старческим маразмом и не могло творить всё то зло, на которое оно оказалось таким способным в свои молодые годы. Нашим внукам легче – они живут в сократившемся мире, в мире гораздо меньшем, чем тот, в котором росли ты и я, и наши родители. Нашим внукам легче – у них нет той безумной, первобытной, иррациональной привязанности к стране, к нации, к языку, которой были заражены мы. У них – привязанность к планете. Они считают, что имеют право на неё всю, а не только на её отдельные разноцветные лоскутки, как это внушали нашему поколению. Их право подтверждено "Боингами", телевидением, компютерами.

На один из "Боингов" послезавтра сядет наша Эстер. Через два дня она встретится с твоими внуками, сначала с Женечкой и Мариком, а потом с Али и Лейлой. Это решение она приняла сама – она вообще любит все решать сама. Когда ты получишь это письмо, Эстерка уже будет отогреваться на берегу Средиземного моря – у нас ведь сейчас холодно, июль, середина зимы. И на душе у меня – зима.

Почему, почему, почему? Почему кто-то присвоил себе право отделять один клочок суши от другого? Почему чужие, безликие, бездушные люди, никогда нами не встреченные и не уполномоченные, могли запретить сыну – сыну!!! – приехать к матери, могли не дать сестре увидеть брата? Почему твои собственные дети, внуки нашей с тобой матери, оказались разделены огнём, ненавистью, кровью?

Алешенька, братик мой, пиши, пожалуйста, чаще пиши. Мы с тобой – единственный мостик друг для друга, связывающий нас с мамой. Дети – это наше настоящее; внуки – это, конечно, будущее. Но наши родители – это наше общее прошлое, и ты – моя ниточка в это прошлое. Нет, это я – ниточка для тебя. Ты прожил с мамой пять лет, я – пятьдесят.

P.S. Ты, конечно, удивлён, как хорошо я пишу по-русски. Жаль, что ты не слышишь, как я по-русски говорю. За последние десять лет наш район стал русским если не наполовину, то, во всяком случае, на четверть. Я никогда не думала, что Сидней пользуется такой популярностью среди жителей Одессы и Москвы. О приехавших сюда киевлянах я тоже слышала, но встретиться с ними мне ещё не привелось. У меня уже есть три подруги, три учительницы. Большая часть наших разговоров – это их прошлые жизни, с массой непонятных для меня вначале слов – "военторг", "выговор с занесением", "тринадцатая зарплата", "тройной обмен". Их язык отличается от того, на котором говорила наша мама, как небо от земли. И все же – я сегодня говорю на её языке, на твоём родном языке лучше, чем при её жизни.

Обнимаю, целую.

Вера. 8 июля 1991 года

-------------------------------------------

– Кто заказывал Австралию, пройдите в третью кабину. Повторяю: Сидней – третья кабина…

– Вера! Алло, Вера, ты меня слышишь? Я получил твою… Не плачь, Верочка, не плачь. Как это произошло? Какой телевизор, я не понимаю! Что? Нет, Верочка, я не приеду. Что? Нет, это невозможно объяснить, это трудно объяснить. Деньги? Какие деньги? Нет, деньги тут ни при чём. Что ускоришь? Ви… Визу? Въездную визу? (А, пропади всё пропадом!) Слушай, Вера. У меня нет выездной… У нас нет выездных виз. Поэтому я не могу приехать. Алло, Верочка! Вера, ты меня слышишь? Что? С кем Лайош знаком? С вашим премьер-министром? Верочка, это ничего не… Алло, дежурная, что с линией? Как – истекло? Я ведь заказывал пятнадцать минут! Алло, девушка…

-------------------------------------------

Алёшенька, нашей мамы больше нет. Она умерла четыре дня назад, сидя у телевизора. Она никогда не любила телевизор, но с того дня, когда там опять начали стрелять, она от экрана не отходила. За два дня до смерти она сказала, что ей показалось, будто она узнала Ромочку в раненом солдате. Я поняла, что она в это поверила.

Я думаю, что мама умерла от горя, от сознания того, что её внуки, твои собственные дети, стали поневоле врагами, и что это перейдёт на их детей, и дальше. Она и раньше засыпала у телевизора в тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить её провести вечер на нашей половине дома. Но в тот день, когда началась война, она купила себе собственный телевизор.

Мы сначала подумали, что она, как всегда, уснула. Мы ошиблись. Алёшенька, нашу маму убила война, которая идёт между её внуками.

Мы похоронили её так, как она хотела – как верующую, как православную, со священником. Её могила – на русской секции городского кладбища, совсем близко от могилы папы. Алёшенька, её больше нет…

Алёша, наша мама вела дневник. Я нашла его вчера. К сожалению, я не в состоянии его прочитать. Прежде всего – я очень плохо читаю и пишу по-русски; даже это моё письмо написано – хотя и под мою диктовку, но рукой одной из сотрудниц Лайоша. А во-вторых – я не уверена, я не знаю, предназначалось ли это для нас. Её дневник – это её мысли, и она делилась этими мыслями сама с собой. Алёшенька, её дневник был открыт на последней записи – и я посылаю тебе фотокопию этой записи. А ещё – я пошлю копии Ромочке и Оксаночке. Стены в комнатах мамы были увешаны их фотографиями.

И твоими – с Галей и Олежкой.

Я намерена навестить Ромочку опять, как только это безумие там остановится. Алёша, братик мой, почему это так должно быть? Почему твоя страна помогает врагам твоего сына? Почему единственный сын не может приехать на похороны собственной матери? Почему твоя жена ни разу не написала ни строчки – ни мне, ни даже маме? Почему ты редко пишешь?

Алёша, родной, мы с тобой теперь – единственное напоминание друг другу о том, что наша мама жила, существовала, мыслила, любила, и что она очень любила нас обоих. Ты не представляешь, в каком я одиночестве сейчас, когда оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с моим детством, с теми годами, когда я ещё была Vera Fomin. Мы с мужем всё больше отодвигаемся друг от друга, хотя и живём под одной крышей нашего огромного, богатого и пустующего дома. У Эстер – свой дом, свой муж, свой ребёнок, своя жизнь. Роберту мы купили квартиру в центре Сиднея, он живёт обычной здесь жизнью девятнадцатилетнего студента. А я – одна. Без мамы, без папы, без брата…