Газета День Литературы # 147 (2008 11) - Газета День Литературы

Хосе Ортега-и-Гассет в "Размышлениях о "Дон Кихоте"" высказал крайне важную и близкую к нашему разговору мысль: "Нам всё время пытаются говорить о человеке. Но поскольку теперь человек не субъект своих поступков, он движим средой, в которой живёт, – роман призван давать представление среды. Среда – единственный герой".

Воля дезавуирована, происходит, по сути, отчуждение человека от своих действий, поступков, которые всё более детерминированы внешними факторами. Они могут обрести мистический волшебный ореол, как в случае с Ваней. В их основе может быть найдена коррупционная составляющая, следы жесткой борьба за власть и зудящий инстинкт её сохранения. Но всё это не имеет значения. Человек, как сейчас любят говорить, "среднестатистический" не имеет никакого влияния на среду, которая все более становится саморазвивающимся организмом, кующимся стараниями современных титанов – новых колонизаторов мира, номенклатурной элитой.

Литературное зерцало отражает весь этот процесс, приводящий к тому, что человек становится фоном. Примерно так же в хрониках испытаний ядерного взрыва убийственная волна накрывает и плавит декорации городка с манекенами-людьми.

Герой повести Шаргунова Ваня Соколов ещё в четыре года заприметил, что стоит ему чего-то очень сильно возжелать, как это непременно реализуется. Далее с годами открываются все новые его чародейские способности, стали вырабатываться особые приемы, к примеру, свистом обидчикам мстить. На самом деле приятно укрепляет знание о собственных чудесных свойствах, когда у тебя в загашнике есть что-то сокрытое от глаз других.

В повести все говорят о чуде, этот образ-символ кочует своеобразным её лейтмотивом. Перед каждым персонажем стоит выбор: либо стать успешным – воткнуться в элиту, либо "дурачком", в пространстве между этими полюсами – растворение с фоном. Причем понятие "чуда" важно для обоих полюсов, но наполнение его принципиально разное вплоть до взаимоотрицания.

О чуде и чудесном рассуждают чиновники, депутат и его охранники, президент, правдоруб из детства Андрей Дубинин, дурачок Кузька. Особым водоразделом является эпизод с благочестивым отцом Петром и его рассказом о мироточащей иконе преподобного Сергия Радонежского, которая "по молитвам истекает прихожан, бабушек нищих, тружениц, которым вы, власти, ноги мыть должны и воду пить".

С этого момента начинается прообуждение героя.

Лично для Ивана можно выделить несколько этапов взаимоотношения с "чудом": переживание чуда, отказ от чуда и потеря чуда.

Детство героя пришлось на "исторический закат" империи, молодость – в ситуации формирования новой элиты. На месте бывшей страны разрастается иной организм. В детстве Ваня медленно постигал таинственные взаимосвязи с миром, особенности причинно-следственных связей, собственную уникальность и непохожесть на других людей (через тягу к путешествиям, то же владение чарами). Повзрослев, он "выбрал жизнь без чудес", практически как у Пушкина "без волшебства, без вдохновения". Вернее, определённая связь с чудом ещё оставалась, но он пользовался резервом, наработанным в юные годы, теми шестью способами влияния, открывшимися ему в нежном возрасте. Плюс стали возникать сомнения на предмет: "кто он: господин чар или раб их?" Если в детстве он мог выказать непослушание родителям, то теперь находится на службе, у него есть важный босс-депутат, и соответственно мысль стала буравить мозг, что он "словно проводит чей-то интерес". И под итог начинает разрастаться внутреннее раздвоение: "годами Иван реже и реже прибегал к услугам хитрого и капризного чародея. Он предпочитал Ваню покладистого и мнительного", то есть наиболее приспособленного к жизни в фоновом режиме.

Чудесное достоинство у Вани обрели вполне осязаемые и понятные вещи: достаток, карьера, политика. Всё это только усилило переживание себя как игрушки, чей-то собственности, которая уныло тащится по жизни, "безглазо". Одно из чудес, которое он совершает сейчас – это умело спланированная диверсия против политического конкурента его начальника. Иван, будто живёт под чарами сна и к реальности прорывается лишь в горячечном болезненном бреду: "Я хочу улететь из политики… Это не политика… Это… У власти одни говноеды и кровопийцы".

Юный Ваня, как, к примеру, фигурирующие в повести тоскующие по правде защитники Белого Дома – наивные люди. В мире людоедского прагматизма они ещё сохраняли крупицы веры в сказку. Мир преисполнен чудесных и часто далеко не явных взаимосвязей, потаённых механизмов и каждый человек, нащупавший эти нити, может за них подёргать. Но на поверку часто выясняется – это всего лишь шлейфы от деятельности политиканствующей публики. Последствия: гибель страны, роботизация людей, которые не вольны в своих действиях и поступках и много чего ещё.

Для господствующей элиты, рупором которой является президент, считывающий свою речь с экрана, чудо – синоним стабильности. Почему-то при этом вспоминается известный советский фильм "Чародеи", в котором волшебство плотно сплетено с бюрократической рутиной. Чудо в этой транскрипции – это "доверие" народа власти, что приводит к единству этого самого народа. Естественно, лучше всего это единение ощущается в состоянии среды, фона. "Стабильность" – узурпация, приватизация чуда, подавление иного несогласного голоса, свиста, прорывающего тишину.

Шаргунов показывает постепенную денаивнизацию главного героя, а в параллельном измерении уже фоном всё сильнее сплачивается герметичная секта элиты.

Детская мысль, личная, недоступная другим тайна Ивана, что "несколько поворотных сюжетов в жизни его страны не обошлись без него" слишком сильно запала в душу, пустила глубокие корни. Соответственно, если не в прошлом, то в настоящем или будущем он должен совершить попытку повлиять на "поворотный сюжет", пусть через свист на приёме у президента. Чудо здесь превращается в пошлость, особенно, когда Ваня слышит трактовку своего поступка из официального СМИ, как проявление излишнего восторга перед президентом. Прежнее послевкусие чуда исчезает, оно предстаёт для героя как "самовнушение", череда совпадений.

И через это рождается новое чудо – обретение личной воли, осознание своей самости: "Разве не удивительно хотя бы то, что именно ему ("Мне, мне", – Ваня в темноте ткнул себя в грудь) выпало крамольное счастье – визжать и свистеть прямиком в румяную маску президентской физиономии". Это и было то чудо, о котором говорил отец Пётр, призывая к молитве: "Господи, дай мне чудо услышать совесть мою!". Это было чудо освобождения от фона.

ДРУГ ДРУГОМ МЫ ОКРУЖЕНЫ

Семён ЛИТВИНЦЕВ

К БОЛЬНОЙ РОССИИ

Сними с себя венец бесславный

Ты перед истиной святой.

Не жги обдуманной отравой

Народ, обманутый с тобой.

Теперь, прикинувшись невеждой,

Ты с покаяньем не спешишь.

Но в добрых помыслах надеждой,

Вновь, как алмаз, искрясь блестишь!

Тебя из сердца мне не вынуть,

И не отречься никогда!

Иль возгорится, иль остынет

Твоя нетленная звезда?..

Россия! Сбрось венец терновый

Надетый сворой в Октябре.

И возложи златой, лавровый,

Как и положено Тебе!

ПОЛЕ МАНЬЧЖУРИИ

Влечёшь меня к себе, влечёшь,

Родное поле, вековое.

И ковылём, шурша, метёшь

Ты, одинокое, седое...

Тебя покинули стада,

И журавли вновь улетели...

Вот-вот настанут холода,

И крыльями взмахнут метели...

В святом предчувствии снегов,

Летящих вьюгой с небосклона,

На всё согласное средь снов,

Молчишь. Молчишь ты обречённо...

РАССТАВАНИЕ У МОРЯ

После двух ночей бессонных,

провожала, страх тая.

И в её глазах влюблённых

отражался свет, да я.

И в опасную дорогу умоляла:

Не спеши!

Непомерную тревогу

утаив на дно души...

На прощанье целовала,

и жалея, и любя.