Принцесса и мальчишки - Януш Домагалик

Когда раздался звонок на перемену, Бальцерек подозвал к себе Эдека Яблонского и еще двоих мальчишек.

— Вы можете что-то сделать для меня? — спросил он.

— Спрашиваешь!

— Освободить тебя от урока? Хочешь уйти домой?

— У тебя какое-то дело?

— Неприятности? Может, требуется кому-то всыпать?

— Нет. Сделайте это для меня — оставьте в покое Павиана.

— Что?

— Ничего особенного. С сегодняшнего дня оставим Павиана в покое. Вместе с его дурацкими стихами, калошами и тупой физиономией. Идет?

— Опять двадцать пять, — буркнул Мучка. — Я уж думал, у тебя прошло, а ты снова за свое. Если не картины, то хотя бы спокойствие Павиана должно быть сюрпризом для Лясковской, так?

— Вот именно. Но я ведь ясно говорю, сделайте это для меня. Можете?

Все переглянулись.

— Если это доставит тебе удовольствие и вылечит тебя, — подчеркнул Войцех Антоний, улыбаясь Бальцереку, — то я могу Павиана даже леденцами угостить! Да только он же откажется, решит, что они резиновые.

— Бальцерек! А может, ты готовишь какую-нибудь серьезную каверзу? — вслух предположил Гайда. — Тогда я мог бы еще понять: ради большего стоит отказаться от меньшего!

— Понимай как хочешь! — ответил Бальцерек. — Ну что, договорились Павиана оставить в покое? — обратился он к ребятам. — Яблонский, твое мнение? Это ведь по твоему ведомству.

— Если у тебя и в самом деле какой-то план… И если это так необходимо… Что ж, согласен. Я могу прервать опыты с Павианом. Напоследок только сыгранем сегодня в коридоре в футбол с его калошами.

— Нет. Никаких игр, конец. Отправляйся, Польдек, к Павиану и объяви ему об этом, — распорядился Бальцерек. — Только если он скажет, что мы, мол, струсили, и все такое, смотри не поддайся на провокацию и не стукни его, идет?

— Попробую, — хмуро ответил Мучка, — но это будет нелегко!

— Скажи все это Павиану таким сладким голосом, чтобы у него мурашки забегали! — прибавил Яблонский. — Он же не поверит, что мы в самом деле отказываемся человека из него сделать…

Бальцерек подумал и подозвал Фелю Гавлик:

— Феля, пойди с Польдеком к Павиану. Он влюблен в тебя, и, если там будешь ты, он поверит.

— Если велите — пойду, — согласилась Феля. — Хотя мне на рожу его смотреть противно!

Они пошли. Вернулись довольно быстро. Феля была мрачная.

— Ну и что? — спросил Яблонский. Эта история явно начинала его забавлять, других тоже.

— Павиан чуть в обморок не упал. Глянул на нас, вращая глазами, и сказал, что все равно от мести за прошлое не откажется, — рассказывал Мучка. — Но потом пожал Феле руку и пообещал стихи ей написать!

Войцех Антоний с сочувствием посмотрел на Фелю и бросил Бальцереку с упреком:

— Вот тебе. Бедная девочка! Первая жертва глупых твоих замыслов.

В недобрый час произнес он эти слова — «первая жертва». Ох, в недобрый. Жертвы последовали одна за другой с неожиданной быстротой.

Второй урок начался точно вовремя, пани Лясковская вошла в класс вместе со звонком. Она была в темных очках и выглядела постаревшей. Девятый встал, и дежурная Феля Гавлик с изысканной вежливостью произнесла:

— Здравствуйте, пани Лясковская! Мы рады вашему выздоровлению и… вообще…

— Садитесь, — сказала учительница. — Я не совсем выздоровела, но будем надеяться, что до каникул как-нибудь дотяну.

— Всего месяц остался! — отозвался Бальцерек, словно желая успокоить, подбодрить кого-то.

— В самом деле, — буркнула Гжибовская. — До лета бы…

Пани Лясковская уже сидела за столиком. Она подняла голову и словно бы на мгновенье задумалась.

— До лета бы… — повторила она. — До лета бы! Это ужасно…

Девятый переглянулся: что ужасно? Лето? Но задумываться было уже недосуг, учительница без всякого перехода приступила к опросу.

Напряжение росло, но отвечали пока что неплохо. Никогда еще класс не был так подготовлен. Пани Лясковская спрашивала по списку.

— Четверка, пятерка, тройка, пятерка… — одним только словом подытоживала она ответ и выставляла отметку в дневник.

«Спрашивает и по непройденному материалу. Хочет прищучить нас. А ты, идиот, сюрпризы хотел ей делать!» — написал Яблонский и передал записку Бальцереку. Но Бальцерек оставил послание без ответа, просто прочел и порвал.

Сыпались отметки. Вопросы следовали один за другим, но, на счастье, все были вполне на высоте, пока очередь не дошла до Овчаркувны. И тут произошло нечто весьма странное.

Овчаркувна отвечала сбивчиво, но не это было странно. Она уже с самого начала перепутала все на свете и умолкла, беспомощно глядя на Пилярского, который сидел с ней за партой. И Пилярский рискнул. От открыл учебник истории на соответствующей странице, придвинул его к Овчаркувне, ткнул пальцем, где надо читать, и она стала читать.

— Тройка! — прервала ее наконец пани Лясковская. — Кто там следующий? Пилярский!

Воодушевленный успехом соседки по парте, Пилярский не дал себе труда даже начать ответ своими словами. Он читал по книге фразу за фразой, делая только паузы и заменяя отдельные выражения. Пани Лясковская слушала спокойно, глядя в его сторону. И совершенно не реагировала, хотя ясно видно было, что Пилярский читает.

— Четверка! — сказала она, когда он кончил. — Теперь Сикора.

Шепот, который давно уже слышался в классе, теперь усилился. Ребята вполголоса возбужденно обменивались мнениями. Девятый шумел, гул все нарастал. Никто не мог взять в толк, что происходит. Почему учительница не реагирует, ведь эти двое нагло читали по книжке! Да еще поставила Пилярскому четверку? Гул заглушал слова Сикоры. Он даже вынужден был то и дело прерывать свой ответ, хотя по истории был лучшим в классе.

— Ты не подготовился, Сикора! — сказала пани Лясковская. — Я же слышу, тебе подсказывают… Прошу потише!

Девятый утих — от изумления. Ведь Сикоре никто не подсказывал, да и зачем? Говорили о Пилярском, о том, как он по книге читал. К тому же Сикора сидит один, на последней парте, два места перед ним свободные, и подсказывать-то некому, это же видно! Что с ней сегодня?

— Садись, Сикора. Тройка. За подсказку…

Звонок. Конец урока. Пани Лясковская закрыла журнал, встала и медленно направилась к двери. Едва дверь затворилась за нею, в классе словно бомба взорвалась.

— Тихо, тихо! — орал Яблонский. — Есть только одно объяснение этому.

Все немного попритихли.

— Какое? — спросил Войцех Антоний.

И тут заговорил Бальцерек.

— Не надо догадки строить. Я знаю. Она не видит…

Спокойные слова Бальцерека падают в абсолютную тишину. Девятый, тесно сгрудившись вокруг него, слушает в молчании.

— Я, как обычно, опоздал на первый урок. Забежал к сторожу за картой, чтобы с чем-то в класс войти. И оттуда услышал разговор директора с пани Лясковской. Он убеждал ее, что ей не следует браться за работу, что она не справится… особенно с нашим классом. Но она упрашивала его. «Надо мне, — говорит, — как-то дотянуть до каникул». Этого месяца ей как раз до пенсии не хватает.

— Да ей небось этот месяц засчитали бы, — сказала Гжибовская. — Да и потом, ей же положена, наверно, пенсия по инвалидности?

— Не знаю. Говорю, что слышал… Может, ей просто хочется работать до конца? Не понимаешь? И директор уступил. Может, пожалел ее? Она чуточку видит — близко. Так она сказала.

— Что это значит — близко? Полметра, метр? — спросил Яблонский. — Об этом я как раз и задумался в конце урока. Как далеко она видит?

— Не знаю. Разве это так важно?

— Конечно, важно! От этого зависят наши годовые отметки по истории! — сказал кто-то.

Но никто не засмеялся. Все смотрели на Бальцерека.

— Отныне подсказок на истории не будет, — сказал он. — И чтения по учебнику тоже. С сегодняшнего дня и до каникул этого у нас не будет. Ясно?

— Ну и ну! Ты не только спятил, но еще и угрожаешь, да? Час от часу не легче. А кто нам запретит подсказывать! Ты, что ли? Каким образом? — иронически спросил Яблонский.

— Найду способ… Всегда находил и сейчас найду. Очень простой.

— Посмотрим!

— Посмотрим, — сказал Бальцерек.

Зря Яблонский обострил ситуацию. Он, верно, и не хотел этого, но так вышло. Нашла коса на камень. Хотя, говоря по правде, никто не верил, что Бальцерек может всерьез угрожать. Да еще всему классу.

Проделка с картинами теперь никого в девятом не заботила. Не до того было. Все в тот же день уладил Войцех Антоний. По собственной инициативе, ни с кем не советуясь. Он просто сказал отцу, где спрятаны картины, а потом родительский комитет как-то замял это дело. В конце концов, картины нашлись, были в целости и сохранности — это главное. Не кража, а проказа. Заставившая немного понервничать проказа.

Последняя проказа девятого класса. Потому что с этого понедельника девятый перестал быть необычным классом. Словно лопнуло что-то в самой середке, и все здание, с таким трудом сооружаемое, начало рушиться. Девятый видел, что происходит, пришел в ужас, но никто не способен был спасти класс. Потому что девятый не мог существовать без Бальцерека, вопреки ему. А Бальцерек перестал быть самим собой, перестал быть прежним Бальцереком, с тех пор как противопоставил себя классу. Пришел конец девятому, сыгранному, как оркестр, сплоченному, как взвод коммандос в боевой акции. Печальный конец, абсолютно бессмысленный, нелепый. А может, не такой уж бессмысленный?