Стихотворения - Владимир Солоухин

Тускло в темноте они мерцали.

Даже темнота казалась в храме

Будто бы немного золотая.

В золотистом сумраке горели

Огоньками чистого рубина

На цепочках золотых лампады.

Рано утром приходили люди,

Богомольцы шли и богомолки.

Возжигались трепетные свечи,

Разливался полусвет янтарный.

Фимиам под своды поднимался

Синими душистыми клубами.

Острый луч из верхнего окошка

Сквозь куренья дымно прорезался.

И неслось ликующее пенье

Выше голубого фимиама,

Выше золотистого тумана

И колонн резных и золоченых.

В храме том, за ризою тяжелой,

За рубиновым глазком лампады

Пятый век скорбела Божья Матерь,

С ликом, над младенцем наклоненным,

С длинными тенистыми глазами,

С горечью у рта в глубокой складке.

Кто, какой мужик нижегородский,

Живописец, инок ли смиренный

С ясно-синим взглядом голубиным,

Муж ли с ястребиными глазами

Вызвал к жизни тихий лик прекрасный, —

Мы о том гадать теперь не будем.

Живописец был весьма талантлив.

Пятый век скорбела Божья Матерь

О распятом сыне Иисусе.

Но, возможно, оттого скорбела,

Что уж очень много слез и жалоб

Ей носили женщины-крестьянки,

Богомолки в черных полушалках

Из окрестных деревень ближайших.

Шепотом вверяли, с упованьем,

С робостью вверяли и смиреньем:

«Дескать, к самому-то уж боимся,

Тоже нагрешили ведь немало,

Как бы не разгневался, накажет,

Да и что по пустякам тревожить?

Ну а ты уж буде похлопочешь

Перед сыном с нашей просьбой глупой,

С нашею нуждою недостойной.

Сердце материнское смягчится

Там, где у судьи не дрогнет сердце.

Потому тебя и называем

Матушкой-заступницей. Помилуй!»

А потом прошла волна большая,

С легким хрустом рухнули колонны,

Цепи все по звенышку распались,

Кирпичи рассыпались на щебень,

По песчинке расточились камни,

Унесло дождями позолоту.

В школу на дрова свезли иконы.

Расплодилась жирная крапива,

Где высоко поднимались стены

Белого сверкающего храма.

Жаловаться ходят нынче люди

В областную, стало быть, газету.

Вот на председателя колхоза

Да еще на Петьку-бригадира.

Там ужо отыщется управа!

Раз я ехал, жажда одолела.

На краю села стоит избушка.

Постучался, встретила старушка,

Пропустила в горенку с порога.

Из ковша напился, губы вытер

И шагнул с ковшом к перегородке,

Чтоб в лоханку выплеснуть остатки

(Кухонька была за занавеской.

С чугунками, с ведрами, с горшками).

Я вошел туда и, вздрогнув, замер:

Средь кадушек, чугунков, ухватов,

Над щелястым полом, над лоханью,

Расцветая золотым и красным,

На скамье ютится Божья Матерь

В золотистых складчатых одеждах,

С ликом, над младенцем наклоненным,

С длинными тенистыми глазами,

С горечью у рта в глубокой складке.

— Бабушка, отдай ты мне икону,

Я ее — немедленно в столицу…

Разве место ей среди кадушек,

Средь горшков и мисок закоптелых!

— А зачем тебе? Чтоб надсмехаться,

Чтобы богохульничать над нею?

— Что ты, бабка, чтоб глядели люди!

Место ей не в кухне, а в музее.

В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже.

— Из музею были не однажды.

Предлагали мне большие деньги.

Так просили, так ли уж просили,

Даже жалко сделалось, сердешных.

Но меня притворством не обманешь,

Я сказала: «На куски разрежьте,

Выжгите глаза мои железом,

Божью Матерь, Светлую Марию

Не отдам бесам на поруганье».

— Да какие бесы, что ты, бабка!

Это все — работники искусства.

Красоту они ценить умеют,

Красоту по капле собирают.

— То-то! Раскидавши ворохами,

Собирать надумали крохами.

— Да тебе зачем она? Молиться —

У тебя ведь есть еще иконы.

— Как зачем? Я утром рано встану,

Маслицем протру ее легонько,

Огонек затеплю перед ликом,

И она поговорит со мною.

Так-то ли уж ласково да складно

Говорить заступница умеет.

— Видно, ты совсем рехнулась, бабка!

Где же видно, чтоб доска из липы,

Даже пусть и в красках золотистых,

Говорить по-нашему умела!

— Ты зачем пришел? Воды напиться?

Ну так — с богом, дверь-то уж открыта!

Ехал я среди полей зеленых,

Ехал я средь городов бетонных,

Говорил с людьми, обедал в чайных,

Ночевал в гостиницах районных.

Постепенно стало мне казаться

Сказкой или странным сновиденьем,

Будто бы на кухне у старушки,

Где горшки, ухваты и кадушки,

На скамейке тесаной, дубовой

Прижилась, ютится Божья Матерь

В золотистых складчатых одеждах,

С ликом, над младенцем наклоненным,

С длинными тенистыми глазами,

С горечью у рта в глубокой складке.

Бабка встанет, маслицем помажет,

Огонек тихонечко засветит.

Разговор с заступницей заводит…

Понапрасну ходят из музея.

1961

МЫ СИДИМ ЗА ОДНИМ СТОЛОМ

Мы сидим за одним,

Пусть не круглым, столом,

Англичанин, русский, немец, француз

(Как в каком-нибудь анекдоте).

Мы говорим про одни и те же вещи,

Но странно (мне это, правда, кажется странным)

Произносим разные,

Непохожие друг на дружку слова.

— Э тейбл, — говорит англичанин.

— Ля табль, — уточняет француз.

— Дер тыш, — возражает немец.

— Стол, поймите же, стол, — русский им говорит. —

Как же можем мы все же понять друг друга?

Что же все же общего есть между нами,

Если один говорит:

— Э брет. —

Другой уточняет:

— Дас брот.

— Ля пэн, — возражает третий.

— Хлеб, поймите же, хлеб, — четвертый внушает им. —

Но в это время кошка, пробиравшаяся по крыше,

Прыгнула, чтобы поймать воробья,

Промахнулась и упала в кадку с водой.

— Ха-ха-ха! — на это сказал англичанин.

— Ха-ха-ха! — ответил ему француз.

— Ха-ха-ха! — подтвердил им обоим немец.

— Ха-ха-ха! — согласился русский с тремя. —

Официант, поклонившись вежливо, сообщил нам,

Что будет подано

Самое лучшее,

Чуть не столетней выдержки,

Уникальное, фирменное вино.

— О! — на это сказал англичанин.

— О! — француз отозвался мгновенно.

— О! — охотно включился немец.

— О! — согласился с ними и я. —

Официант, торжественно несший бутылку,

Вдруг споткнулся,

И столетняя красная влага

Превратилась в драгоценную липкую лужу

На каменном ресторанном полу.

— Ах! — всплеснул англичанин руками.

— Ах! — француз сокрушенно воскликнул.

— Ах! — огорчился с ними немец.

— Ах! — едва не заплакал я. —

Так я понял, почему, говоря по-разному,

Мы все же в конце концов понимаем друг друга:

Англичанин…

Русский…

Немец…

Француз…

1961

РАБОТА

Что нам надо уметь? Дрова колоть?

Исколол я их сто поленниц.

Еловые, как бы из янтаря,

Пронзенные черными сучьями

До сердцевины наискосок;

Осина — синенькая древесина

Распадается с легким щелчком

И опрокидывается на желтый песок.

Клен — хорош. Сосна — неплоха.

Царские дровишки — сама ольха

(Горячи изразцы с мороза!).

Но лучше всех, конечно, береза.

Плохо колется — только клинится,

А как в печь-то она подкинется:

Уголь мелкий, да не угарный.

Все березе мы благодарны.

Что нам надо уметь? Железо резать?

Обучал меня мастер обращенью с железом.

Сопротивленье металла преодолевая

(Умеет сопротивляться металл),

Вгрызаешься понемногу зубилом,

Напильником лишнее убираешь,

Керном бьешь его,

И сверлишь, и строгаешь,

Зажав покрепче, чтоб не убежал.

Ну а если сталь, что так крепка, —

Не останется даже и метки,

Вхолостую напильник скользнет, соскочит зубило

И в сторону отлетит?

Учил меня мастер: на каждую крепость

Найдется другая крепость,

Ступай в кладовку — выпиши «победит».

Что мы делали с ней, со сталью крепчайшей!

В сущности, делали все, что хотели,

Вернее, все, что нам было нужно, —

И ласкали ее наждаком, и калили в огне…

Были искры, жара, цвета побежалости,

Но не было робости,

Не было жалости,

Ах, как эта работа нравилась мне!