Земля имеет форму репы (сборник) - Радий Погодин

Там, в старинных далеких городах, может, год проходил, а здесь, в Новгороде, только одна ночь.

Иногда проснется Вовка, попросит пить, а сам весь в рубцах — это их с братом Полувовкой розгами драли или плетью.

Учились они в древнем городе Синдие.

В древнем городе Крите.

В древнем Коринфе.

И Кофру.

Легко учились, уж больно чуток был Полувовка на красоту. Едва отвернется мастер, он поправляет Вовке узор и объясняет шепотом, почему это нужно поправить. А по вечерам, чаще-то на голодное брюхо, при свете луны учил Полувовка Вовку рисовать. Прямо тут, на песке. После порки или другой выволочки говорил: «Нужно, брат, чтобы художник изведал печаль. Чтобы душа его к красоте как из плена рвалась». И откуда у него такие мысли являлись? Сколько он на Руси побыл? А говорил с тоской: «Вот вернемся на нашу землю… Солнце у нас не такое жаркое… Зелень на нашей земле не такая яркая — нежная. Цветы не такие большие, но уж больно затейливые… Лад красоте дает родная земля. Без родной земли красоты нет — только мимолетная прелесть…»

Все тяготы переносили они вдвоем стойко. Но случилась такая тяжелая ночь — такая тяжелая, что пришлось и Попугаеву Вовке прибегнуть к зову последней надежды.

И не драли их. И голодом не наказывали.

А было это в древнем городе Фивы. Учились они у скульптора. Делал скульптор сфинкс для одного вельможи. Вельможа хотел подарить сфинкс самому фараону. Уже вырублено было и отполировано мощное тело льва. Было оно покойным, но как бы уже трубила в его крови утренняя заря. Полувовка и Вовка полировали гранит до зеркального блеска истолченным в порошок кремнем, замешанным на гусином сале и другими более тонкими пастами, которые втайне от всех приготовлял скульптор.

Но не было у сфинкса лица.

И все рисовал скульптор его лицо. Рисовал на песке, чтобы тут же стереть. Чтобы никто не видел. Хотел вельможа, чтобы скульптор высек лицо фараоново. А скульптор все рисовал, все рисовал — искал лицо другое. Позволял смотреть только Полувовке да Вовке. Он говорил, вы, мол, дети, в сердце у вас еще нет зависти, нет жадности. Есть только одно — желание знать. Ну так знайте. Кто такой сфинкс — тайна. Потому тайна, что это — Амон, сам бог солнца. Тело льва — потому что нет силы сильнее солнца. Лицо человека — потому что лишь человек понимает: нет мудрости выше мудрости солнца. Все происходит от солнца: и радость, и горе. Прекрасно лицо сфинкса, но ни сострадания, ни улыбки нет на его лице. Вот в чем тайна: бог Амон — слепой бог. И рисовал скульптор неподвижное лицо бога с прекрасными, но слепыми глазами. И Полувовка рисовал, и Вовка. Скульптор поправлял их рисунки, объясняя, что к чему, и все четче и четче становилось неподвижно-мудрое, прекрасное слепое лицо.

И однажды приехал вельможа. Спросил скульптора, когда же он будет высекать лицо сфинксу.

— В полнолуние, — ответил скульптор.

— Надеюсь, ты хорошо знаешь лицо фараона, да будет он жив, невредим, здоров.

— Я знаю лицо бога солнца Амона, — сказал скульптор. — Именно его я и вырублю в полнолуние. Луна — сестра солнца, она придаст моей руке твердость.

Вельможа попросил показать ему это лицо. Скульптор сделал рисунок на куске папируса. Вельможа посмотрел и бросил его. А скульптору велел подать чашу вина; причем на глазах у всех бросил вельможа в то густое золотое вино яд, поскольку скульптора в Древнем Египте ударить нельзя было ни плетью воловьей, ни палкой, и сказал:

— Пей. Пусть тебе поможет Амон.

Бездыханного скульптора положили на лапы сфинкса.

Ночью той полнолуние было…

А наутро все увидели сфинкса с лицом, которое было скульптором нарисовано на папирусе.

Все попадали на колени. Вельможу разбил удар.

Сам фараон пожаловал посмотреть на чудо.

Посмотрел. Велел загримировать себя под бога Амона.

Именно тогда написали жрецы на камне:

«Когда люди узнают, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет».

Вырубил лицо сфинксу Полувовка. Ночью. Вовка держал его на плечах. Хотя и окреп он и возмужал, но никогда доселе такой тяжести на плечах он не чувствовал. Как будто тяжесть работы, которую выполнял Полувовка, так же легла на Вовкины плечи. С каждым часом работа становилась все сложнее, все тяжелее. Почувствовал Вовка — ну не хватит у него силы, чтобы продержаться до рассвета.

Когда же полировал Полувовка сфинксу его божественно-слепые глаза, ноги у Вовки подкосились. Тогда и закричал Вовка голосом последней надежды: «Помоги, первый „А“, помоги…»

Всему первому «А» приснилось перед рассветом такое: держат они на своих плечах великую работу, за которую мастер уже отдал свою жизнь. А тяжесть все наливается, потому что работа к концу идет. И не работа это уже, а слияние двух пределов — мертвого камня и живого таланта.

И выстоял первый «А».

Правда, всех было утром не добудиться. Все ворочались и стонали — даже лягались. И, разбуженные, поползли умываться на четвереньках. А Яшка Кошкин в коридоре уснул на собачьем коврике. И Яшкин пудель Барбос, собака ласковая и тишайшая, зарычал, когда мама нацелилась Яшке уши надрать.

Вовкина мама утром вошла в Вовкину комнату — Вовка спит. Мама уже к этому привыкла, что он спит сутками. Лукоморьевна — она еще раз приходила — не велела Вовку будить. «Пусть спит, — сказала. — Когда в норму войдет, проснется. Дети во сне растут».

Смотрит мама, а Вовка загорел, плечи у него развернулись, руки огрубели. Но уж больно худ. И щеки ввалились. Под глазами круги. На плечах синяки шириной с ладонь. К рубцам и ссадинам неожиданным мама привыкла, а тут синяки такие, словно обрушилась вдруг на Вовку непомерная тяжесть.

Хрипел Вовка и бормотал: «Держитесь, ребята. Держитесь. Еще немного. Сейчас рассвет…» А на столе лежал лист бумаги странный. На нем было нарисовано лицо сфинкса.

Вспомнила мама вопрос Лукоморьевны: «Твой-то самородок не рисует?» Все рисовальное она тогда выбросила. И защемило у нее сердце: неужели же ее Вовочке драгоценному за свое легкомыслие, можно сказать, безобидное озорство — шалость, придется теперь жизнь отдать?

Хотела мама звонить в поликлинику, мол, приезжайте немедленно — Вовочке худо. Но подумала, взяла себя в руки и позвонила милиционеру товарищу Марусину.

Милиционер товарищ Марусин прибыл незамедлительно.

Оглядел он Вовку — круги под глазами, синяки на плечах, из волос Вовкиных гранитные крошки на подушку просыпались. Послушал Вовкино бредовое бормотание: «Держитесь, ребята, держитесь. Скоро рассвет…», взял со стола бутылку с зеленой водой — Лукоморьевна велела маме бутылку всегда возле Вовки держать, — побрызгал на Вовку. И опять запахло прогретыми солнцем можжевеловыми полянами, фиалками и грибами. Но не проснулся Вовка, лишь перестал метаться, хрипеть и всхлипывать — успокоился и задышал ровно, как дышат дети, когда хорошо спят.

Вовкина мама подвинула милиционеру товарищу Марусину бумагу странную, с нарисованным на ней лицом сфинкса. Она, как и все в Новгороде, не могла в тот момент отличить красивого от некрасивого. Не могла понять, что разноцветное уступило место пестрому и всякий цвет стал с оттенком «грязно»: грязно-синий, грязно-зеленый. Соразмерность представлялась Вовкиной маме безвкусицей. Но от этого рисунка исходил жар, порождавший мысль о бесконечных песках и глубокую скорбь. И мама сказала: «Лучше бы я девочку родила. Мальчики — это опасно».

Милиционер товарищ Марусин тоже смотрел на рисунок. «Что-то здесь не так, — думал он. — Не мог Вовка нарисовать это. Он бы матросов нарисовал с гранатами или парашютистов. Может, картинку зеленой водой побрызгать?»

Зеленая вода хоть и плескалась в бутылке и приятно булькала, но не выливалась — пахло от нее жаждой.

Тогда собрал милиционер товарищ Марусин свою специальную хорошо натренированную силу воли в кулак. Известно, что специальная милиционерская хорошо натренированная сила воли пересиливает всякую ворожбу, волшбу и всякое колдовство.

Сошла с глаз товарища Марусина волшебная пелена, и увидел он, что рисунок прекрасен, и понял он руку гения.

Защипало у него в носу. Захотелось ему показать лицо сфинкса старым мастерам, тоскующим в больницах и санаториях.

— Пусть он поспит, — сказал милиционер товарищ Марусин, кивнув на Вовку. — Не будите его. Наверное, ему туго пришлось. Картинку я, с вашего разрешения, возьму на время…

…А старые мастера в Новгороде смерти ждут — совсем иссохли. Их, сердечных, из всех больниц в один санаторий перевели — имени Марфы Посадницы.

Борются за их жизни врачи, медицинские сестры и санитарки. Обставили стариков телевизорами, обложили газетами, чтобы они читали, смотрели и слушали международные новости и про футбол. Даже пиво дают на обед и на ужин. Старухам тоже телевизоры выдали, чтобы фигурное катание смотреть и многосерийные кинофильмы. Дают старухам мороженое, пирожное, пастилу, потому что старухи большие сластены и лакомки.