Моя бабушка курит трубку - Гарик Сукачёв

И только, мил друг, меня похоронили, как тут же у моей могилки мужики водку пить зачали, да этой рыбой, будь она неладна, и закусывать. И провоняв, прости мою душу грешную, я перед Господом и предстал.

Хоть и велик Господь, но в Царствие Небесное меня не допустил. Дух, говорит, от тебя смрадный. Ты, говорит, на небесах этим духом всех ангелов небесных разгонишь. В райских садах, говорит, от твоего духу лежалыми яблоками нести станет. Иди в преисподнюю, может, там примут.

Ну да делать нечего. Подался я туда, куда бог послал. Прихожу, а мне говорят: «Ты что приперся? Нам праведники не нужны. Век по чести жил. Этого, который сверху, не гневал. На наши искушения не искушался, а теперь к нам пришел. А то, что рыбой от тебя прет – так это не заслуга. Иди ты к Богу и не возвращайся!»

И вот, друг любезный, сколько годков уж тут пролетело, а душе моей нет ходу ни на небеса, ни в преисподнюю.

Окончил Яковлевич свой рассказ и пригорюнился.

– А где же Вы, извиняюсь, водку достали? – спрашиваю я.

– А водку мне на Пасху Святую на могилке оставляют, и я ее потихонечку беру. Правда, не всегда взять-то приходится: крадут идолы. Ну, за эти годы у меня приличный запасец скопился. Может, еще выпьем?

– Отчего же не выпить с хорошим человеком, – отвечаю. Слазил он в могилку, достал шкалик, и мы выпили. Выпили мы, и не помню, как меня снова сон сморил…

Проснулся я от холода. Открыл глаза, вижу, вечереет уже.

Вот так сон, думаю. Приснится же такое. Посмотрел на могилку: нет, стоит могилка, как была, и ничего с ней не произошло.

Усмехнулся я, хотел встать. А только вижу, что рядом со мной скелет от рыбы лежит, стакашок да две пустые чекушки.

...

Задонск – Москва 1986–1991 гг.

Он

Когда это началось? Вчера или в уже далекой юности? Теперь я все чаще пытаюсь воссоздать в себе хронологию его явлений. Да, именно явлений. Он никогда не приходил, но всегда являлся. Однажды я в который раз не мог заснуть. Я ворочался в постели, то начиная считать про себя, то прислушиваясь к стуку будильника. Обрывки мыслей, кусочки песен и мелодий копошились во мне, превращенные в ноющий гул, тоскливый и неотвязный. Помню, в комнате было душно, и воздух лип к горлу, застревая в легких. Я встал. Подошел к окну, отдернул штору и увидел Его. Он стоял под моим окном и смотрел на меня, то есть он смотрел даже не на меня, а мимо или сквозь меня, или еще черт знает как. Одет он был по-прежнему: в темно-синий костюм с наглухо застегнутой черной рубашкой, лицо было скуласто, с небольшим подбородком. Смоляные густые волосы были раскинуты на прямой пробор, и коричневые глаза без зрачков смотрели в одну точку, не выражая ничего. Ужас охватил меня. «…Ужас сковал все его существо…» – как пишут в романах.

Нет, все ощущения, которые я пытаюсь трансформировать в слова, теряют форму и суть. Это как будто входишь в темный подъезд и сталкиваешься с большим черным догом, которого выводит на вечернюю прогулку старуха в черном плаще. Когда ты открываешь дверь, то не видишь ни дога, ни старухи. Дог лает, акустика подъезда усиливает лай, и ты попадаешь в ЭТО состояние. Оно длится или секунды, или доли секунд, но оно пронизывает всего тебя полностью, отключая мозг. Мозга нет – есть только вибрирующее тело.

Это произошло со мной у окна… Я нервно задернул шторы и лег в постель. Я знал, что Он там стоит и не уходит. И если я тихонечко подкрадусь и посмотрю в щель между шторами, то вновь увижу Его. Я закрыл глаза и заснул…

Наутро его не было, и я почему-то знал, что в этот день он не придет. Кто этот человек? Что ему нужно от меня? Или это тень из шварцевской сказки ходит за мной? Да и человек ли это?

…Однажды я шел домой. А чтобы пройти на улицу, на которой я жил, нужно перейти мост через реку. Я шел по мосту и на другой стороне увидел Его. Он стоял слева на насыпи, за довольно высокими кустами, но я его сразу узнал.

Был весенний вечер, и на улице было еще светло, но мне все равно стало страшно. Я даже хотел повернуть назад, но потом набрался смелости и, может быть, какого-то отчаяния, что ли, и пошел вперед. И снова ничего не произошло. Он опять не обратил на меня никакого внимания, словно это был не человек, а восковая копия человека.

…А полгода назад я долго болел. Напротив моей постели стояли тумбочка и стул, и на этом стуле Он просидел все время моей болезни. Сначала я боялся, а потом стал не обращать на него внимания. И он превратился для меня как бы в часть моей скудной мебели. Когда я выздоровел, он ушел.

Я в детстве боялся темноты. Когда я оставался один в черной безмолвной закрытой комнате, звенящая боль страха охватывала меня, и я плакал. В комнату входила моя мать и успокаивала меня. А если я долго плакал и меня не удавалось успокоить, она говорила, что всех детей, которые не спят ночью и капризничают, забирает Дрема. Он сажает их в мешок и уносит в лес. Странная смешная мама. Она думала, что я замолкал, потому что боюсь Дрему. А я не плакал от того, что боялся плакать. Наличие сразу двух ужасов – Темноты и Дремы – было непереносимо для моей детской души.

* * *

Потом началась война.

Я бежал по чужому городу, беспрерывно стреляя в фигурки, которые были впереди. Изредка фигурки оборачивались, и я видел слабый огонек и облачко дыма. Иногда кто-то падал рядом со мной, но я бежал дальше. Я чувствовал азарт в этом беге по узким улицам. Этот азарт затягивал и пьянил, бежать было легко и нестерпимо приятно.

Наверное, я неплохо стрелял, потому что фигурки время от времени падали после моих выстрелов, и через секунды я пробегал мимо безжизненного тела. Честно говоря, мы клали их, как кроликов. А они бежали и не думали сдаваться. Все рано это было бесполезно: мы не брали пленных – все озверели на этой войне…

…И вот я вижу, что впереди их осталось только двое, и они выдохлись. Расстояние между нами стало все больше сокращаться. И я уже хорошо видел их спины с темными кругами пота между лопаток. Я чувствовал, как уже сгорают их легкие, хотя ноги еще продолжают бежать. Это развеселило меня. Я обернулся к нашим, но увидел, что бегу один. Один уходил назад, двое стояли у телефонной будки и раскуривали сигареты, а остальные смотрели в мою сторону, смеялись и призывно махали мне руками. Я перевел взгляд на потные спины и увидел, что они сворачивают вправо, в какой-то проулок или двор. И я поднажал.

* * *

…Когда я вбежал во двор, то сразу же увидел их прямо перед собой. Я полоснул длинной очередью в эти хаки. И когда они рухнули, я увидел впереди, в этом глухом четырехугольнике двора из серого известняка, прилепившуюся к дальнему левому углу хибару, а в ее дверях старика с застывшим выражением ужаса на коричневом бородатом лице; а между стариком и мной – ребенка – мальчика лет трех, который бежал к деду. Я видел свои сапоги и дуло моего автомата. Я слышал свое дыхание и видел это детское тельце с русой головкой, с легким ежиком и пролысинкой на макушке. Ребенок не плакал и не кричал. Он убегал не оборачиваясь, втянув голову в плечи, сгорбившись, и его ручки, согнутые в локтях, как будто что-то отгребали или отталкивали от себя. Это было как в замедленном кино: мои ноги, мой автомат… правая рука дергает затвор… левая поднимает автомат… и между отверстием дула и пролысинкой на макушке мальчика возникает смертельная прямая… Но вдруг, где-то справа, у противоположной стены двора, я даже не увидел, а по-звериному почувствовал то ли чью-то фигуру, то ли просто силуэт. И тогда мой автомат резко качнулся в ту сторону и плюнул свинцом. Я обернулся и волосы зашевелились: по стене, оставляя красные кровавые полосы, медленно сползал Он. Он как будто садился, его коричневые глаза без зрачков смотрели на меня и не выражали НИЧЕГО, и только кровавые следы над его головой становились все длиннее…

* * *

– Вот такие, брат, дела, – сказал он, допивая вино. – Я, пожалуй, пойду.

Он встал, тяжело опершись на стол, и, пошатываясь, пошел к выходу. Он забыл расплатиться, но мне не хотелось ему напоминать об этом. Когда он открывал дверь, я его окликнул:

– А как же мальчик?!

Он обернулся:

– Какой мальчик?

– Тот, малыш.

– А-а-а. Жив. И дед жив… – и дверь захлопнулась за ним.

Я подозвал официанта и, расплатившись, вышел на воздух. Я шел по вечернему, ничего не подозревающему городу и думал о том, что теперь знал. Ничего не подозревающие люди спешили мимо меня: кто-то домой, кто-то развлечься, кто-то по делам. Все было по-прежнему. И от этого было еще более грустно. Я курил сигарету, брел, смотря под ноги, и думал. А когда подходил к своему дому, то в скверике, прямо против моего подъезда, на лавочке, я увидел одиноко сидящего человека. Это был ОН.

...

1988–1991 гг.

Я – убийца

Своих родителей я не успел убить – они умерли раньше. Им повезло. Они успели лечь в гроб до того, как я принял решение. И поэтому первой я убил свою тещу. Она была эдакой молодящейся дамой. Она вечно красила волосы «Блондораном» и шлялась по подругам.