Моя бабушка курит трубку - Гарик Сукачёв

Декабрь 1989 г.

Гвоздычки

Проходя по своей улице мимо хоздвора продовольственного магазина, я увидел среди деревянных ящиков из-под овощей и фруктов старуху, которая очень внимательно что-то делала. Эта старуха заинтересовала меня, и я решил к ней подойти.

Оказалось, что старуха вытаскивает гвозди из ящиков и складывает их в одну аккуратную кучку. А если гвозди оказывались кривыми, то старуха маленьким молоточком выпрямляла их и потом клала все в ту же кучку. Я спросил старуху:

– Что вы делаете?

– Собираю гвоздычки, – ответила она.

– Вы что, все гвоздики здесь хотите собрать?

– Да, все. Все надо.

– Ну, соберете вы все гвоздики, и что тогда?

– А тогда я спокойно умру.

...

Декабрь 1989 г.

Рыбный батька

Лето. Жара. И времена, естественно, безалкогольные. Я зашел в ресторан при гостинице (жуткая забегаловка) и, отстояв больше часа в очереди, купил две бутылки пива. Пиво выпил с жадностью, хотя эту мерзкую жидкость только с большой натяжкой можно назвать гордым именем «Пиво». Но этикетка категорично сообщала, что это – пиво Елецкого пивобезалкогольного комбината. Эх, где вы, Пльзень, Лупоповицкий козел, Будвар и Окосим с веселящимися крестьянами?

Потом я вышел на улицу, на улице солнце изображало Доменную печь, идущую на рекордную плавку. Я прошелся по центральной улице затрапезного городишки, где магазины «Детский мир» и «Универмаг» являли собой полет фантазии и дерзновенность мысли местного зодчего.

Великий вождь на своем пьедестале гордо показывал рукой на то заведение, из которого я только что вышел – куда идти и куда, собственно, стремиться.

Я закурил. Сел на каменный пандус рядом с «Детским миром» и подумал, что неплохо бы помечтать о чем-нибудь эдаком вольнолюбивом, возвышенном или приятном. Но мысль пришла другая. Выпитое пиво пока ненавязчиво, но недвусмысленно заговорило о том, чем не следует пренебречь. И, повинуясь желаниям внутренних органов, которые подчас бывают сильней самых дерзновенных мыслей, я решил найти место, куда бы приткнуться.

Как раз напротив, за бывшими лавками провинциальных упырей (сосавших до великого перелома кровь мирового рабочего класса), а ныне превращенными в магазины «Рыба» и «Книги», находилась церковь с колокольней – бывшая церковь, теперь это был областной краеведческий музей, где были собраны почетные грамоты отцов города. Его я и решил осквернить. Войдя в церковные врата музея, которые постоянно были распахнуты настежь, я и совершил осквернение под сенью раскидистой липы в бузине. Тут же рядом со мной находились экскременты, оставленные одним из аборигенов, поедаемые прожорливыми мухами. Я огляделся по сторонам. Мой взор уронился на стены славного музея, и я понял, что это здание построено не в конце квартала, в период победного финиша пятилетки. Это было настоящее произведение искусства русской провинции. Все формы его являли собой религиозную смиренность и в то же время возвышенность. Аскетичность переплеталась с помпезностью, но с помпезностью легкой ненавязчивой и какой-то неуловимо обаятельной. «Эге, здорово!» – сказал я сам себе и решил совершить круговой обзор памятника.

Обогнув церковь сзади, я увидел прелестнейшую лужайку, а рядом с церковной стеной – гранитное надгробье в виде креста, на котором с одной стороны было написано «Павел Яковлевич Осипов. 1925 год», с другой – «От сыновей».

«Жил-жил и помер», – мелькнула глубокая мысль. И эта самая мысль повернула мое сознание на дорогу легкой меланхолии. Я присел на некошенную траву и призадумался.

«Да! – думал я, – тебе там, Павел Яковлевич, наверное, неплохо, лежи себе и никаких проблем, а может, тебя там и нет уже, может, тебя черви пожрали, скелет, конечно, может и есть, а всего остального нету, зато проблем никаких! А я тут сижу, как дурак, и курю, а сигареты кончаются, и денег мало осталось, и пиво дрянь, и жара, как в Африке, и домой в Москву хочется, и во всем городишке ни одной приличной бабы нет, то есть они, конечно, есть, но местные женихи за них еще голову откусят. А ты, Яковлевич, лежишь там и дела тебе до этого нет. Гад ты после этого, гражданин Осипов!»

Хотел я плюнуть, да неожиданно на траве и заснул. Сморило меня, жара, стерва, доконала.

Сплю я, оптимистические сны вижу, только какой-то запах в снах непонятный и вроде знакомый присутствует. Он и наяву еще до сна присутствовал, но я его не замечал, а он и во снах присутствует. И вдруг сквозь сон чувствую: кто-то меня легонько за плечо трясет. Ну, думаю, достал! Сплю, никому не мешаю, а он трясет. Сейчас, думаю, проснусь и за такие шутки в ухо врежу. Врежу, как пить дать. Это я во сне так думал. Но я хоть и во сне прибывал, а соображаю: «А если это местный да не один, да под два метра ростом? Так он меня сам здесь похоронит рядом с нетленными останками гражданина Осипова». Затаился я от этой мысли. Дышу редко. Думаю: уйдет, зараза, когда увидит, что человек во сне пребывает. А он опять за плечо теребить начал. Напрягся я. Дай, думаю, глаз приоткрою, погляжу, кто такой настырный меня трясет и сон нарушает. Приоткрыл я глаз и увидел, вроде рубаха черная. Приоткрыл побольше, вижу: над рубахой борода рыжего цвета. Ага, думаю: «Дед!» Небось бутылки собирает или тоже отлить пришел. Ну, думаю, дед, сейчас я тебе речь скажу пламенную и незлобную. Открыл я оба глаза и сел. И вижу, что рядом со мной Поп сидит на корточках. Ряса на нем черная, а сам рыжий как черт и физиономия конопатая. Сидит он и умильно так на меня смотрит. Не захотелось мне служителю культа грубых слов говорить, и поэтому я тихо и незлобно произнес:

– Ты что, папаша, спать мешаешь, ты что советскому культпросветстуденту сны видеть не даешь?

А он и отвечает:

– Сынок, – говорит, – милай, давай с тобой, друг любезный, чекушку на двоих раздавим. А то один не могу – душа не принимает.

Во, думаю, Поп! Водку пьет! А вслух вежливо отвечаю:

– Выпить можно, тем более времена безалкогольные, и к тому же со служителем культа мне выпивать пока не приходилось.

– Вот и хорошо, – говорит он, а сам из-под рясы четвертинку достает и аршинчик. – Только, – говорит, – сынок, закусить нечем.

У меня в кармане полтинник оставался мелочью, я и говорю:

– Сиди, отец, я мигом закуски притащу, тут рядом. – И побежал в магазин «Рыба», благо он был тут же рядом.

В магазине народу не было никого, и я купил за свои 50 копеек большую ставридину. Когда я вернулся назад, Поп сидел на том же месте.

– Взял, – говорю, – закуска студента, дар далеких морей, – и показываю ему рыбу. И вижу, что дедок мой погрустнел сразу как-то, с лица спал, пригорюнился.

– Я, – говорит, – эту рыбу твою проклятущую не только есть не могу, а и смотреть на нее боюсь.

Удивили меня его слова. Сел я и спрашиваю:

– Чем это вам такая чудесная копченая рыба не нравится?

Не ответил он мне на этот вопрос, а открыл зубами чекушку, налил в стакашок водочки, выпил и рясой занижал.

Удивился я, но настаивать не стал. Взял из его рук протянутую дозу, выпил и начал грызть пресловутую рыбину.

– А из-за этой треклятой рыбы все мои несчастья и происходят, – сказал Поп. – Я видишь, мил человек, и помереть-то как следует не помер и все время как бы между небесами и землей состою.

– Как это? – спрашиваю.

– А так. И помер и не помер.

«Странный дед», – думаю, видимо с головой у него беда, крыша едет.

– Выражайтесь ясней, – говорю. – Что значит помер и не помер, и при чем тут рыба?

– А при том, – тихо так и задумчиво отвечает он. – Почил я в бозе еще в одна тысяча девятьсот двадцать пятом годе, и величали меня при жизни Павел Яковлевич Осипов.

От этих слов я чуть не поперхнулся рыбой, которую по-прежнему грыз. Покосился я на могилу и вижу, действительно, крышка надгробия сдвинута, и в земле от этого образовалась дыра.

– Да ты не бойся, – улыбнулся Поп и тронул меня за плечо, увидев мой испуг. – На-ка, выпей еще!

Я выпил водки и ошалело, еще не веря тому, что услышал, спросил:

– Как же так?

– Вот я и говорю, – продолжает он. – Помер я, почил. А рядом с храмом нашим, вот с этим самым, рыбную лавку еще в 1920-м годе сделали. И пять лет до моей кончины такая вонь, прости господи, и у храма, да и в самом храме накопилась, что не продыхнуть.

Церкву в 23-м закрыли, паству разогнали, а через два годочка мне пришла пора пред очи Отца нашего предстать. Ну, похоронили меня честь честью. Сынки мои упросили новую власть похоронить меня рядом с храмом. Власть согласилась, не сразу, правда, но согласилась. Эти, которые здесь тогда в разных комиссиях да учкомах сидели, собирались клуб в церкви сделать. Так они сынам моим сказали, что могилка моя будет наглядным пособием по атеистическому воспитанию трудящих масс. С тем и разрешили.

И только, мил друг, меня похоронили, как тут же у моей могилки мужики водку пить зачали, да этой рыбой, будь она неладна, и закусывать. И провоняв, прости мою душу грешную, я перед Господом и предстал.