Занимательные истории - Жедеон Таллеман де Рео

Из всей этой стаи стихотворцев он ценил одного Берто, да и то не слишком. «Берто — говорил он, — постоянно хнычет; в его стансах хорош только фасад, а для того, чтобы придумать концовку поострее, об первые три стиха делает совершенно невыносимыми».

Он совсем не любил греков, в частности открыто объявлял себя врагом несуразиц Пиндара.

Вергилий не снискал его одобрения. Многое он осуждал. Между прочим, стих, где сказано:

… Euboicis Cumarum allabitur oris[102]

казался ему нелепым. «Это все равно, — говорил он, — как если бы кто написал: «На французских берегах Парижа»». Не правда ли, прекрасное возражение!

Стаций представлялся ему значительно выше. Из других авторов он ценил Горация, Ювенала, Овидия и трагика Сенеку.

Итальянцы были ему не по вкусу; он говорил, что сонеты Петрарки написаны на греческий манер, точно так же как эпиграммы м-ль де Гурне. Из всех итальянских сочинений он признавал лишь «Аминту» Тассо.

Почти ежедневно, под вечер, у себя в комнате Малерб вел небольшие поучительные беседы с Раканом, Коломби, Туваном, Менаром и некоторыми другими. Однажды какой-то житель Орийака, где Менар был председателем суда, постучался в дверь и спросил: «Не у вас ли господин Председатель?». — Малерб порывисто, по своему обыкновению, встает и говорит провинциалу: «Какого председателя вам нужно? Знайте, что здесь председательствую только я».

Ленжанд, который все же был довольно учтив, никак не желал мириться с замечаниями Малерба, говоря, что он тиран и подавляет чужой ум.

Генрих IV показал как-то Малербу поднесенные ему стихи. Начинались они так:

Пусть будет повсечасноВерна удача вам,Пусть слава громогласноО вас твердит векам.

тотчас же, не читая дальше, перевернул эти стихи так:

Носите повсечасноБулатный ваш клинокИ помните: опасноСкакать вам без сапог.

Засим он откланялся, так и не выразив своего мнения каким-либо иным образом.

В другой раз Король показал ему первое письмо, которое Дофин, впоследствии Людовик XIII, написал отцу. Заметив, что Дофин подписался Loys без и, Малерб задал Королю вопрос — действительно ли Дофина зовут Loys, а не Louys[103]. Король осведомился, почему он об этом спрашивает. «Да потому, что он подписался Loys, a не Louys». Послали за тем, кто обучал молодого принца письму, дабы наставник указал принцу на ошибку, и Малерб после утверждал, будто это его, Малерба, заслуга, что Дофина зовут Louys.

Когда в Париже были созваны Генеральные штаты[104], между Духовенством и Третьим сословием возник большой спор, послуживший поводом для знаменитой речи кардинала дю Перрона. Поелику спор этот все разгорался, епископы пригрозили покинуть заседание и подвести Францию под Интердикт[105]. Г-н де Бельгард боялся отлучения от церкви; желая его утешить, Малерб сказал, что это могло бы оказаться ему весьма на руку, ибо, став черным, как все отлученные, он получит возможность открыто красить себе бороду и волосы.

В другой раз Малерб сказал г-ну де Бельгарду: «Вы усердно ухаживаете за дамами, по-прежнему ли вы свободно читаете с листа?». На его языке это означало: быть всегда готовым к услугам дам. Г-н де Бельгард ответил утвердительно. «Право, — заметил Малерб, — этому я завидую больше, нежели тому, что вы герцог и пэр».

Поднялся горячий спор между теми, кто живет по ту сторону Луары, и теми, кто обитает по сю сторону реки; спорили о том, что правильнее: une cueiller или une cueillere[106]. Король и г-н де Бельгард, принадлежавшие к первым, стояли за cueillere, говоря, что поскольку слово это женского рода, ему надлежит иметь женское окончание. Вторые ссылались не только на обычай, но и на многие примеры, заявляя, что perdrix[107], met[108] mer[109] — слова женского рода, а окончание у них тем не менее мужское. Король спросил у Малерба, какого мнения держится он. Поэт, по своему обыкновению, привел ему в пример крючников Пор-о-Фуэна; и так как Короля это не очень-то убедило, Малерб сказал ему приблизительно то, что некогда было сказано одному из римских императоров: «Как бы всевластны вы, государь, ни были, вы не в силах ни отменить, ни утвердить слово, ежели оно узаконено обычаем».

Кстати, однажды г-н де Бельгард послал к Малербу спросить, как лучше говорить: depense или же dependu. Поэт тотчас же ответил, что depense слово более французское, а что pendu, dependu, rependu и все производные сего низкого слова скорее присущи речи гасконцев[110].

Около 1615 года, (Он был уже весьма пожилым, когда умерла его мать; он долго сомневался, уместно ли ему надевать траур, говоря: «Я склонен не делать этого. Недурным сиротинкою я бы выглядел, не правда ли?». В конце концов он все-таки облачился в траур.) когда Малербу было уже более пятидесяти восьми лет, он потерял свою мать; и так как Королева оказала Поэту честь, прислав к нему одного придворного, дабы его утешить, Малерб заявил оному, что у него нет другого способа отблагодарить Королеву за доброту, как молить бога о том, чтобы Королю привелось оплакивать ее кончину в столь же пожилом возрасте, в каком ему, Малербу, ныне приходится оплакивать смерть своей матери.

Однажды в салоне у Королевы[111] не помню уж кто именно из мужчин, разыгрывавший из себя человека весьма добродетельного, стал расхваливать Малербу находившуюся тут же на правах фрейлины Королевы-матери маркизу де Гершевиль; (Так как наследство рода Ларош-Гийонов, одного из самых именитых во Франции, перешло в женские руки, наследница, вместо того чтобы выйти замуж за одного из сватавшихся к ней знатных сеньеров, отдала руку своему соседу — дворянину, г-ну де Сийи, который принял фамилию Ларош-Гийонов. Сын этого дворянина женился на девице из рода де Понс, это и есть г-жа де Гершевиль, Она овдовела совсем молодою, оставшись одна с сыном, покойным графом де Ларош-Гийоном. Генрих IV, будучи в Манте, расположенном неподалеку от этого поместья, упорно ухаживал за г-жою де Ларош-Гийон, женщиной красивой и порядочной. Он убедился, что она весьма добродетельна (см. «Любовные проказы Алькандра») и, в знак уважения к ней, сделал ее фрейлиною Королевы-матери, сказав при этом: «Вы всегда были дамой, чья честь заслуживает особого почтения; будьте же почетной дамою при Дворе». Побыв некоторое время вдовою, эта дама вышла замуж за г-на де Лианкура, первого шталмейстера Малой конюшни, и из ложной скромности стала называть себя г-жою да Гершевиль, ибо г-жою де Лианкур звали в ту пору г-жу де Бофор. Граф де Ларош-Гийон умер бездетным, и г-н де Лианкур, доплатив нужную сумму деньгами, приобрел поместье Ларош-Гийон по условиям брачного контракта, оговоренным матерью покойного графа.) рассказав ему про ее жизнь и про то, как она отвергла любовные домогательства покойного короля Генриха IV, сей дворянин, указывая на Маркизу, закончил свой панегирик словами: «Вот, сударь, к чему приводит добродетель». Малерб, нимало не колеблясь, указал ему на жену коннетабля де л'Эдигьера и сказал: «А вот, сударь, к чему приводит порок».

Желая проучить своего слугу, Малерб прибегал к довольно забавному способу. Поэт выдавал ему на день десять су, что по тем временам было вполне прилично, и платил двадцать экю жалования; а когда слуга, бывало, его сердил, он выговаривал ему в таких выражениях: «Друг мой, гневить хозяина значит гневить бога; а чтобы испросить у бога прощения, надобно поститься и раздавать милостыню. Посему из того, что вам причитается, я удерживаю пять су, которые, заботясь о вас, раздам бедным во искупление ваших грехов».

Ничего так не любил Малерб, как говорить самым близким друзьям — Ракану, Коломби, Ивранду и другим — о своем презрении ко всему, что ценится в свете. Он не раз заявлял Ракану, который происходил из рода де Бюэй, что хвастаться своим старинным дворянством неразумно; что чем оно стариннее, тем сомнительнее, и что достаточно одной похотливой бабы, чтобы испортить чистоту крови Карла Великого или Людовика Святого; что иной раз тот, кто воображает, будто ведет свой род от сих славных мужей, происходит, быть может, от какого-нибудь лакея или скрипача. (Во дворец Рамбуйе привели однажды какого-то фокусника, который безо всякой боли вывихивал людям руки и ноги, а затем вправлял их. Ловкость его испробовали на лакее. Глядевший на все это Малерб сказал фокуснику: «Вывихните мне локоть». Боли он не почувствовал. Потом локоть ему вправили так же безболезненно. «И все-таки, — заметил он, — умри этот человек, пока у меня так вот был вывихнут локоть, все бы стали кричать, что я безрассудно любопытен».) Завидев издали покойного Короля, который в ту пору был еще очень юн, он говорил иногда: «Взгляните на этого мальчишку, вокруг него теперь все суетятся; а вильни, зачиная его, Королева задом вкось, и он остался бы на простыне комочком слизи, от которого стошнило бы горничную, делающую постель».