Бойцы Сопротивления - Николай Пронин

Вот уже второй раз Колесник встречается с Алексеем, но до сих пор так и не понял, кто он. Говорит: «Вам, советским парням». А кто же он сам?

— Тоже русский, но эмигрант, — неохотно пояснил Алексей, — вернее, мой отец, который приехал во Францию еще в начале века. Здесь я родился и вырос. Но я русский, родина моих предков — Россия. Значит, это и моя родина!

Алексей потянулся к огню, взял головешку, прикурил сигарету Вспыхнуло пламя, на минуту осветило его русые волосы, крупный нос, задумчивые прищуренные глаза.

— А человек без родины, что соловей без песни. Ох, Александр, как это нелегко. Мне вспоминается Мадрид в начале тридцать шестого года. Вместе с другими там было немало русских эмигрантов, проживающих во Франции. Я внимательно присматривался к ним. Как и остальные бойцы интербригады, они честно хотели помочь испанскому народу в освобождении его родины от фашизма… Но иногда мне казалось, что мы находились на каком-то особом положении. Французы, поляки, чехи и те русские, что приехали из России, с полным правом могли сказать, что, защищая Испанию от фашистов, они защищают родину. А мы? Конечно, каждый из нас, русских эмигрантов, с полным правом мог сказать, что мы защищаем человечество от фашизма. И все же… Человек без родины — это какое-то неполноценное существо. Эмиграция, Александр, это все равно, что суховей в пустыне. Она иссушает, изматывает силы, а родной, привычной почвы нет, живительных соков брать неоткуда. Вот почему на чужбине хиреет даже большой настоящий талант. Возьмите, к примеру, Бунина. Здесь, во Франции, он получил Нобелевскую премию… Признание, слава — все есть. А сколько тоски и безысходности в его творчестве этого периода. Вспомните хотя бы вот это:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…Как горько было сердцу молодому,Когда я уходил с отцовского двора,Сказать прости — родному дому!У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.Как бьется сердце горестно и громко,Когда вхожу, крестясь, в чужой наемный домС своею, уже ветхою, котомкой!

Алексей читал эти стихи удивительно выразительно, четко передавая смысл каждого слова. Кончив чтение, он некоторое время молчал, закрыв глаза, видимо, все еще находясь во власти стихов.

— А Куприн? Что создал он на чужбине? Ничего великого.

Воспоминания… В памяти Колесника вдруг всплыла осень тридцать седьмого года, когда обласканный почитателями своего таланта Куприн, только что вернувшийся из Франции в Ленинград, писал: «Даже цветы на Родине пахнут по-иному! Их аромат более пряный, чем аромат цветов за границей».

В то время он, признаться, не уловил всей глубины этих слов. Ему было непонятно, почему на чужбине цветы пахнут по-иному. А вот теперь эти строки он почувствовал всем своим сердцем.

— На что Шаляпин, — вновь заговорил Алексей, — он попал в эмиграцию уже прославленным артистом, и то мечтал вернуться домой. На чужбине талант вянет, оскудевает, а человек опускается. Тем более если он потерял такую родину, как Россия!

Слушая Алексея, Колесник видел, что тот говорит не ради красного словца. Нет, это был крик души, боль исстрадавшегося сердца. А он говорил, говорил, словно спешил выложить все, что у него накопилось на душе. Колесник слушал его и только при одной мысли — а вдруг обстоятельства сложатся так, что им помешают вернуться домой и они всю жизнь будут скитаться по чужбине как неприкаянные? — от одной только этой мысли ему стало не по себе. И хотя они уже все обговорили, время было за полночь, его собеседник давно уже похрапывал, он все еще вертелся в своей, показавшейся ему вдруг неуютной и жесткой постели, и никак не мог сомкнуть глаз…

Утром Алексею нужно было побывать еще в одном из отрядов. Поэтому в Били-Монтиньи Колесник отправился один.

* * *

Маленький обшарпанный автобус, переполненный до отказа, сильно запаздывал. Чтобы наверстать упущенное, шофер очень спешил, жал, что называется, на всю железку.

Вначале дорога петляла между темноватыми ивами и орешником. То и дело мелькали деревушки и хутора. На остановках одни пассажиры выходили, другие садились. А иные просто вручали шоферу посылки. Автобус забит ими до отказа. В проходе нагромождены горы узлов, чемоданов, баулов, сумочек. Они мешают тем, кто стоит. Хорошо, что многие едут недалеко.

Место Колесника в центре автобуса. Впереди него шесть рядов обитых плюшем кресел, над которыми маячат головы и плечи пассажиров. Сбоку сидит старуха с тремя корзинами, поставленными одна на другую. Нижняя закрыта тряпками, средняя забита какими-то свертками, из верхней торчат головы двух живых, красных, обезумевших от страха индюков. Александр то и дело подхватывает корзину с индюками, которая валится на него, и ставит на место. Индюки шипят, старуха охает, пассажиры хохочут.

А впереди в своем кресле восседает веселый, подвижный как ртуть шофер. Он успевает одновременно делать все: и следить за порядком, разбитой дорогой, и получать плату за проезд, и перекидываться остротами с пассажирами. На остановках он срывается со своего места, взбирается на крышу автобуса, снимает оттуда велосипеды и колясочки, желает пассажирам доброго здоровья, щедро одаряет всех улыбкой и вновь лихо крутит свою баранку.

На очередной остановке вышла старуха с индюками. Ее место занял мужчина с рыжей бородкой. Когда автобус тронулся, он облегченно вздохнул: «Ах, мой бог!» И не поймешь, спешит он или не уверен в документах.

И вновь их трясет на ухабах. Шофер по-прежнему выжимает из старенького, видавшего виды автобуса все, что он может дать.

До Били-Монтиньи оставалось всего ничего, и многие пассажиры уже думали, что все обойдется благополучно, как вдруг, на перекрестке дорог, где меньше всего можно было ожидать опасность, ему преградили дорогу немецкий офицер и два автоматчика. Сосед Колесника, владелец рыжей бородки, побледнел, беспокойно заерзал на своем месте. Привстав, он попятился в конец автобуса. Его место тут же заняла девушка, с которой он вошел в автобус. Раскрыв сумочку, она как ни в чем не бывало принялась подкрашивать губы. В этот момент, рывком открыв дверь, в автобус вошел молоденький лейтенант в новеньком, только что сшитом обмундировании, и начал проверку документов.

Первым подал свою кенкарту дед с кошелкой в руках. Окинув его документы равнодушным взглядом, лейтенант вернул их старику. Без особого интереса просмотрел он и удостоверение личности пожилой женщины.

Документы у Колесника вроде бы надежные, однако чем ближе подходил офицер, тем он больше волновался, а вдруг заподозрит что-то неладное… В этот момент послышался стон, который исходил из задних рядов. Стонал владелец рыжей бородки. Лейтенант вскинул брови, неодобрительно посмотрел вокруг, нетерпеливо спросил:

— Что случилось?

Соседка Колесника словно бы только и ждала этого вопроса.

— О, господин офицер, — быстро затараторила она, — это тяжело больной, есть подозрение на тиф…

В тот момент, когда началась проверка документов, в автобусе было шумно: солдат орал на мужчину, который пытался выйти из автобуса, возбужденно переговаривались между собой испуганные пассажиры, плакал грудной ребенок. А тут, услышав слово «тиф», все ошарашено притихли, насторожились, перестал плакать даже малыш.

— Что? — удивленно протянул лейтенант. Его белесые глаза испуганно забегали. — Собственно, кто вы такая?

— Сестра милосердия, господин офицер. — Девушка поспешно поднялась со своего места, услужливо протянула ему свою кенкарту. Но офицер к документу даже не притронулся. Он посмотрел на него издали, словно девушка держала в руках не бумажку, а гремучую змею.

— Ты что, идиотка или просто притворяешься? — зло закричал он. — Как ты посмела посадить тифозного больного в автобус?

— Но ведь это всего лишь подозрение! И потом — в госпитале нет транспорта!

Еще продолжался этот диалог между девушкой и офицером, а уже забеспокоились пассажиры… Мадам, к которой подсел обладатель рыжей бородки, поспешно соскочила со своего места, придирчиво осмотрела свою одежду, смахнула с нее что-то невидимое и, испуганно оглядываясь, направилась к выходу. За ней двинулись еще несколько человек. Но на их пути стоял офицер. Вначале робко, а потом все настойчивей пассажиры начали теснить его к выходу. Лейтенант этому нисколько не сопротивлялся, наоборот, он даже был рад тому, что его оградили от возможной опасности. Вместе с другими офицер стал отступать к двери. Но чтобы это не походило на бегство, он задержал свой взгляд на кошелке, лежавшей в багажной сетке, строго спросил: «Чьи это вещи?»

— Мои, сударь, — послышался обеспокоенный голос старухи.

— Возьмите и вынесите вон! Нет, не вы, мадам, а вот вы, сударь.

Уже немолодой француз с большой багровой шишкой на правой щеке вынес кошелку из автобуса, подал ее солдату. Тот порылся в ней, но, не найдя ничего подозрительного, вернул назад. Офицер приказал положить кошелку на место, буркнул шоферу: