Изгнанник - Саймон Хоук

Возможно нет, Эйрон, сказал Сорак, но став частью ее жизни, я, по меньшей мере, несу ответственность за тот эффект, который я произвожу на нее.

Бессмыслица. У нее есть своя воля, сказал Эйрон. Ты не заставлял ее влюбляться в тебя. Это ее выбор.

Если бы она знала тебя, Эйрон, возможно она бы не сделала такой выбор, резко ответил Сорак.

Если бы она знала меня, она никогда не страдала бы от недопонимания, сказал Эйрон, так как я бы сказал ей всю правду с самого начала.

Да ну? сказал Сорак. И что же это за правда, как ты понимаешь ее?

Правда в том, что ты сходишь по ней с ума, Кивара хочет испытать новые ощущения, Страж видит угрозу во всем. Путешественнику вообще все равно, так как в любви нет ничего прагматического, а Темный Маркиз пугает ею всех остальных.

А эти остальные? спросил Сорак.

Скрич ненамного лучше этого громадного глупого зверя, который тащится по нашим следам, а Поэт вообще не способен серьезно говорить о ней, впрочем он вообще ничего не принимает всерьез. И я не осмеливаюсь говорить за Кетера, так как Кетер не соизволил говорить со мной.

Ничего удивительного, сказала Кивара.

Тебя вообще никто не спрашивал, сказал Эйрон.

— Хватит! — громко и раздраженно сказал Сорак. — Дайте мне немного покоя.

В следующее мгновение он запел. Слова лились из него легко и ясно, пока он шел по тропе, напевая старинную халфлингскую песню о юной девушке и охотнике, о том, как они в первый раз полюбили друг друга. Голос Сорака пел эту песню, но пел не Сорак, а Поэт. Сорак даже не знал слова песни. Или, можно сказать, не мог вспомнить их. Это была та самая песня, которую его отец-халфлинг часто пел ему, качая на руках. Пока Поэт пел, Путешественник неутомимо шел по дороге, ведущей через долину в горы. Страж мягко погрузила Сорака в сон, дав отдохнуть его измученному уму, изолировав его не только от остальных, но и от внешнего мира.

Тигра почувствовал разницу, но зверь этому не удивился. Он знал, что Сорак может быть другим, и ему этого хватало. Путешественник по-прежнему шел вперед длинными, легкими шагами, легкий кожаный мешок Сорака и мех с водой свисали с его плеч, меч висел на поясе. У него была только та одежда, которая была на нем надета: пара вышитых, коричневых, матерчатых бриджей, заткнутая в его высокие, кожаных мокасины, которые надо было время от времени зашнуровывать, свободная коричневая туника с кожаным поясом вокруг талии, и длинный, тоже коричневый плащ, свисавший почти до щиколоток, который должен был его согреть в холодном воздухе гор. Еще он нес деревянный посох, костяной нож, заткнутый в одну из мокасин, свой стальной меч и охотничий кинжал в кожаных ножнах на поясе.

В монастыре ели только растительную пищу. Однако время от времени требовалась кожа и мех животных, и тогда убивалось животное, обычно небольшое, с большими церемониями и формальностями. Его кожа снималась, а мясо солили впрок, чтобы потом дать монахине, уходящей в паломничество, для раздачи милостыни. Сорака учили уважать жизнь, и он уважал обычаи виличчи и следовал им, но эльфы были охотники, которые ели мясо, а халфлинги были настолько кровожадны, что поедали своих врагов, так что племя в одном нашло свой вариант, устраивавший всех. В тех случаях, когда Сорак шел гулять в лес, Страж усыпляла его, а Путешественник охотился. Потом племя ело сырую, еще теплую добычу. Так оно поступило и сейчас.

Когда Сорак пришел в себя, день уже прошел и настала ночь. Он сидел у костра в лагере, который он не помнил, как разбивал, а его живот был полон. Он знал, что он убил и поел, вернее Путешественник так сделал, но не чувствовал себя неловко из-за этого. Мысль о том, что он ел сырое, только что убитое мясо не очень его радовала, но он хорошо понимал, что это у него в крови, а от собственной природы никуда не денешься. Он мог оставаться вегетарианцем, но, если его другие личности были плотоядными, это был их выбор. Неважно как, но нужды тела, которое они разделяли, надо уважать, тем способом или другим.

Он взглянул на звезды и силуэты гор, пытаясь понять, как далеко Путешественник ушел, пока он спал. Затем он встал и отошел от костра, внимательно вглядываясь в темноту. Эльфийское ночное зрение намного лучше человеческого, и, в результате, ночное зрение Сорака было не хуже, чем у дварфов. В темноте его глаза сияли, как у котов, и он видел все вокруг без малейших проблем.

Склон плавно понижался вниз, к далекой долине внизу, из которой он пришел. Он взобрался почти на верхушку гребня, и, далеко от себя, увидел башню храма, торчавшую из окружавшего его кустарника. Он спросил себя, там ли Риана, и быстро выбросил эту мысль из головы. Эйрон был прав, подумал он. Нет никакого смысла думать об этом опять и опять. Он ушел из монастыря, куда он скорее всего никогда не вернется, и все, что случилось там, вся его предыдущая жизнь, это прошлое. Он должен глядеть в будущее.

Довольно далеко от него, за гребнем, окружавшим эту изолированную долину, он мог видеть более высокие пики Поющих Гор, которые темными тенями поднимались в небо. Зуб Дракона нависал над всеми ними, зловещий и угрожающий.

Имя происходило от его внешнего вида. Поднимаясь из высокого горного плато, он был широк вначале, затем резко сужался, и с этого момента его склоны становились практически вертикальны. Недалеко до вершины он опять расширялся, так что его грани были уже не вертикальны, а выгнуты наружу, и все вместе это напоминало гигантский зуб или клык, царапающий небо. Он находился далеко от цивилизованных городов равнин, и путешествие через пустыню к горам и подъем даже на нижние склоны запрещенной горы было очень трудно само по себе. Тех же, кто захотел бы взобраться на вершину, ждали смертельные опасности, и почти верная смерть. Из тех немногих, кто пытался сделать это, не вернулся почти никто, а вершина по-прежнему была недосягаема.

Сорак не знал, должен ли он подниматься на вершину. По меньшей мере, однажды пирена услышала его призыв, стоя на самой вершине, а он был где-то в пустыне, за много миль от подножья Поющих Гор. Конечно, с тех пор ему никогда не удавалась издать псионический крик такой силы. Он не имел ни малейшего понятия, как он сделал это. Страж, единственный телепат среди них, не могла позвать с такой силой. И тем более никто из остальных. Или, по меньшей мере, они не помнили. Так как тело, которое они разделяли, дошло до последнего предела, все они были или без сознания, или в бреду в этот момент. Возможно, в момент отчаяния и безнадежности они как-то объединили усилия, или один из них нашел скрытые ресурсы. Или, возможно, еще кто-то сотворил этот зов, еще одна личность, настолько глубоко закопавшаяся внутрь его сознания, что никто о ней не знает.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});