Свадебные ночи - Эдуард Петишка

— Завтра! — проворчала старуха. — Ну конечно, когда же еще! Тебе бы все завтра…

Йозеф замахнулся молотком. Ящик под ним зашатался.

— Осторожно! — сказала мать.

Он снова замахнулся и ударил. Крюк вошел в стену. Йозеф забивал его с тихим ожесточением. Ящик под ним скрипел и лениво покачивался из стороны в сторону. С последними ударами молотка он начал оседать, гвозди по углам загнулись, ящик разваливался не спеша, не сразу, трещал и постепенно оседал — и наконец рухнул окончательно.

Ящик ломался так медленно, что старуха вскрикнула, когда было уже поздно.

Ящик медленно оседал, но вдруг так резко рухнул, что Йозеф почувствовал в спине сильную боль, стрельнувшую в голову. Он уперся лбом в стену и стоял так неподвижно, тяжело дыша.

— Что такое? — спросила старуха. — Что с тобой?

Боль понемногу отпускала. Йозеф повернул голову. Но едва он шевельнулся, как от боли у него перехватило дыхание. Йозеф замер, а когда ему наконец удалось вздохнуть, осторожно переступил через дощечки сломанного ящика и, как был, с молотком в руке, направился к двери. Он не решался даже повернуть голову.

— Куда ты? — закричала вслед ему мать. — А как же часы, так и оставишь?

Йозеф, не отвечая, повинуясь инстинкту самозащиты, прикрыл за собой дверь; он знал, что мать начнет кричать и звать его. Стал подниматься по лестнице — ноги двигались, а верхнюю часть тела он на подгибающихся ногах нес как неподвижное, мертвое бремя, в страхе, как бы снова не задохнуться от боли.

В кухне Мария вынимала из корзины посуду. Когда Йозеф опустился на единственный стул (больше в маленькую кухоньку не вошло), она сказала, не поднимая глаз от своих кастрюль и тарелок:

— Ей лишь бы часы повесить.

Йозеф все еще держал молоток в руке. Стремясь избавиться от него, он огляделся, поворачиваясь всем туловищем. Лишь краешек стола был свободен. Йозеф попытался положить молоток туда, но пальцы свело внезапной судорогой. Молоток с громким стуком упал на пол.

Мария вздрогнула и резко повернулась к нему.

— Плитка раскололась, — жалобно сказал Йозеф, чувствуя бессильную ярость. В этих словах прозвучало нечто большее, чем подтверждение случившегося.

Мария поставила тарелку и опустилась на колени возле расколотой плитки. Пол в кухне был выложен в шахматном порядке голубой и белой керамикой. Откололся уголок голубой плитки, и от него во все стороны разбежались трещины, похожие на волоски. В покалеченном месте голубизна исчезла и явственно проступил серый цвет. Мария кончиками пальцев коснулась этого места, будто хотела ласковыми прикосновениями залечить рану. Глаза ее наполнились слезами. Это было уж слишком.

Она вышла замуж за Йозефа десять лет назад после года знакомства, и тогда ей казалось, что, кроме своих родителей, она никого не знает так хорошо, как его. Но то, с чем Мария познакомилась во время свиданий, на танцах или в поездках за город, после свадьбы отошло на задний план, а все, чего она не представляла себе: размеренная жизнь Йозефа, его привычки и та особая пустота, которая появляется от постоянного повторения одного и того же, — все это стало главным. Они жили в старом доме, в квартирке из двух комнатушек. Мать Йозефа жила в своей комнате на том же этаже. Вода и туалет находились на галерее. По пятницам все трое ходили в кино, по воскресеньям Мария и Йозеф отправлялись на футбол, а по средам иногда выбирались потанцевать, но все было не так, как прежде. Прежде они с Йозефом ходили в кино вдвоем, темнота в зале надежно укрывала их руки, искавшие друг друга, давала ощущение уединенности, к которому они тогда так стремились. Воскресного футбола Мария не любила, но ей нравилось, с каким пылом и знанием дела рассуждал об игре Йозеф, она даже гордилась тем, что он все знает и никогда не отступится от своего мнения. А танцы, пока они не поженились, были для нее волнующим ритуалом.

Исчезло ядро, осталась одна скорлупа. Потому-то предложение Йозефа построить дом пришлось Марии по душе. Не хотелось ей всю жизнь прожить в темных комнатушках с удобствами на галерее. Но для строительства надо было объединиться со свекровью, вложить ее сбережения в кирпич.

— А без нее никак нельзя? — в замешательстве спросила Мария, когда муж сказал ей это.

Могучая старуха с первых дней внушала ей страх. Тогда, десять лет назад, свекровь выглядела еще внушительнее, чем нынче, и одно ее присутствие давило Марию, словно возле нее старуха увеличивалась в размерах. Старая женщина не переставала претендовать на место, которое заняла Мария. Невестка была незваной гостьей, старуха ревновала, словно ребенок, которому достался меньший кусок торта. Мария мечтала избавиться и от полумрака в комнатах, удобств на галерее, и от свекрови. Они будут жить на другом конце города, станут ходить в кино без его матери. А когда в зале погаснет свет и она возьмет Йозефа за руку, свекровь не будет наклоняться, вглядываться в темноту, чтобы увидеть их сплетенные пальцы.

— Без нее? — удивленно спросил Йозеф. — А ты знаешь, сколько нам и так придется занимать? Нет, без нее никак не получится.

Мария в конце концов смирилась и с тем, что свекровь перейдет в ее будущую жизнь. Старуха ведь поселится внизу и вряд ли отважится часто взбираться по лестнице на своих больных ногах. Мария забыла, что старухин голос будет слышен в самом отдаленном углу дома, а взгляд ее проникнет сквозь стены. За эти годы Мария много раз пыталась открыть Йозефу глаза на их отношения с матерью. Объясняла ему:

— Так ты считаешь, что она любит тебя?

— Перестань, — защищался Йозеф.

— Знаешь, что ты для нее такое? Ее собственность. Принадлежишь ей, как комод или настенные часы. Она же из себя выходит, стоит мне к тебе прикоснуться. Будто я полировку твою поцарапаю или стекло раздавлю.

— Оставь, — слабо и досадливо защищался Йозеф.

Тогда Мария обращалась к прошлому, показывая, какова семья его матери, чтобы доказать свою правоту. Знала она все это от самого Йозефа, он сам рассказывал ей о своем семействе. Мария вспоминала о том почтении, с которым у них всегда относились к имуществу, описывала поколения мелких лавочников, которых никогда и в глаза не видывала. Все эти предки словно воплотились в его матери и со злобным упорством заявляют о своих правах на вещи, а вместе с ними и на Йозефа. Старуха явно пыталась причислить к своему имуществу и сноху.

— Как это гадко, — заканчивала Мария перечень предков.

— Ну хорошо, хорошо, — соглашался Йозеф, — но сама понимаешь: мать есть мать.

Устав переубеждать его, Мария отказалась от дальнейших нападок.

Иногда она обнимала мужа и, прижимаясь лицом к его плечу, не столько от глубокого чувства, сколько от желания сломить его сопротивление, говорила с горечью:

— А ведь если она тебе прикажет, ты и меня бросишь.

— Нет! — решительно заявлял в таких случаях Йозеф. — Я тебя не брошу. Тут уж я ей выложу все, что думаю.

Как-то Марии представилась возможность услышать, что он думает. Она пошла за водой на галерею и, проходя мимо дверей старухиной комнаты, услышала голоса. На цыпочках подошла поближе.

— …такая она и есть, и не говори мне ничего, — слышался голос старухи. — Я не слепая и не глухая. Любит вкусно поесть, пожить в свое удовольствие, ни в чем себе не откажет! Это она из своей семейки принесла. А я тебя предупреждала, теперь не упрекай меня. Говорила тебе: не женись на девчонке из рабочего квартала, нам такая не подходит. Сделай из такой девки барышню — последний твой грош на сладости проест.

— Слушай, — отозвался Йозеф, — корчишь ты из себя бог знает кого, а глянь-ка — живем-то мы в темной дыре!

— Дама остается дамой и в темной дыре! Это, голубчик, с первого взгляда видно.

— Пусть так, — пробурчал Йозеф, — но она бережливая.

— Ах, прости, пожалуйста, — вдруг развеселилась старуха, — я совсем забыла, что ты ей муж. Прости. А теперь послушай, что я тебе скажу. — Тон ее стал жестким. — Ослепила она тебя новой блузкой, одурманила телом, поставила между тобой и матерью постель…

Дальше Мария не стала слушать. Вышла на галерею. И когда наливала воду, руки ее так дрожали, что чайник дребезжал о металлическую раковину.

Йозеф вернулся, когда вода уже закипела. Белый, с красными пятнами на скулах, он молча ходил по комнате.

— Приятно побеседовали с маменькой? — поинтересовалась Мария.

— Ну и баба! — взорвался он и стукнул кулаком по столу. — Ох и бабы вы! — тут же поправился: пускай Мария не думает, что верх ее.

Это было, когда дом строился уже третий год. И хотя строительство затягивалось по причинам, от них не зависящим, они начали подозревать друг друга в ошибках и просчетах, из-за которых дело стопорилось.

Ядро разбухло, скорлупа треснула и распалась. Осталось только ядро: дом, дом, дом. За обедом, за ужином медленно растущие стены дома словно окутывались их бесконечными разговорами. Во сне они проваливались в песок и засыхающий цемент, каменевший в бумажных мешках. Спать ложились с ноющими коленями и головой, набитой цифрами и мыслями о деньгах, кредитах, рабочих. Давно уже не ходили ни в кино, ни на футбол, а танцевали теперь вокруг бетономешалки. Строительство одновременно объединяло их и настраивало друг против друга. Первые два года их поддерживала мечта о белом доме посреди зеленого сада, на третий год и эта мечта сделалась ненавистна, как хозяин, на которого долго батрачишь. Но ненависть их обращалась не на строящийся дом, а друг на друга.