Крысолов - Михаил Ахманов

Многое можно было припомнить на этот счет – и «спецотдел 17», в коем трудились масоны и чернокнижники, и «ящик 241», где изучали экстрасенсов, и спин-торсионный локатор, определявший лояльность трудящихся масс, и всякие эксперименты с инопланетными сплавами, с клонированием дрозофил, с искусственным интеллектом и чтением мыслей. Все это относилось к сфере домыслов и фантазий лишь отчасти: «ящик 241» действительно существовал, а над искусственным интеллектом работали не покладая рук в киевском институте кибернетики. И если Серж – верней, его патрон и шеф – придумал что-то стоящее, нечто такое, что позволяет манипулировать рассудком, не приходилось сомневаться, кто им за это платил и кто претендовал на результат.

Совещание под пальмой закончилось, бойцы невидимого фронта разошлись, и настало время отправиться в постель, досыпать.

* * *

Открыв глаза через пару часов, я включил телевизор, чтоб приобщиться к новостям, но ничего любопытного не узнал. По испанским каналам – пляски, музыка и спорт, по британским – то же самое, но в обратном порядке. В промежутках – реклама подгузников и что-то невнятное о Сербии и миротворцах ООН, о коварном Саддаме Хусейне, об амурных делишках Клинтона и матче Глазго – Эдинбург. О России – ничего. Россия будто выпала из времени и пространства, обрушилась сама в себя, как мертвое светило под действием гравитационных сил, став невидимой «черной дырой» на небосклоне среди других, более ярких и счастливых звезд. Такие мысли могли бы вызвать острую тоску, но вспоминалось кое-что о «черных дырах»: они хоть невидимы, но тяготение их по-прежнему ощутимо.

Приободрившись, я спустился в ресторан и заказал черный кофе и яичницу с ветчиной. Мои лейтенанты уже позавтракали и теперь сидели под пальмами в парке, пускали дым колечками и пробавлялись банкой пива на двоих. У ног их стояла большая сумка, полная – судя по их решительным лицам – противотанковых гранат. Что до Бориса, то он отсутствовал в поле зрения: может, залег в кустах, а может, с конспиративной целью прикинулся скамьей – той самой, на которой кейфовали братцы-лейтенанты.

Я уже доедал яичницу, когда за моей спиной скользнула тень – зыбкая, размытая, но в полном пляжном камуфляже: шорты, майка, тапки и белозубая улыбка. Потом жалобно скрипнул стул, тень уселась и полюбопытствовала:

– Какие планы, Гудмен? Сразу к девочкам или сперва позвеним стаканами?

– Хочешь, чтоб я подхватил цирроз? И умер без страхового полиса? Не дождешься. Не застрахуюсь и не помру. Назло всем капиталистическим акулам.

Сообщив это, я подцепил на вилку кусок ветчины, осмотрел его и отправил в рот. Бартон усмехнулся, пошарил в карманах, вытащил блестящую серебром упаковку с белой восьмиконечной снежинкой, высыпал половину в огромную ладонь и тоже отправил по назначению. Сохранить белизну зубов не просто, а очень просто, подумал я, глядя, как мерно двигается его квадратная челюсть.

Некоторое время мы оба сосредоточенно жевали.

– О полисе мы еще потолкуем, – наконец произнес зулус. – А что до стаканов, так это вовсе не обязательная процедура. Я, знаешь ли, и сам не любитель… Вот девочки – другое дело. Сеньоры там, сеньорины… – Он мечтательно прижмурил глаза. – Так что насчет девочек? Пойдем пошарим по кабакам?

– Лично я отправлюсь к морю и солнцу. Девочек и в Петербурге хватает, а теплое море для нас – экзотика.

Не прекращая жевать, Бартон кисло поморщился:

– Ну, к морю, так к морю… Чем не пожертвуешь ради дружбы? Даже девочками…

Он явно набивался мне в приятели. Такое упорство и жертвенность заслуживали поощрения, и пару минут я размышлял, не рассказать ли Бартону мой сон о крысах. Но сны – слишком интимная материя, чтоб толковать о них за кофе и яичницей с ветчиной. С психоаналитиком – еще куда ни шло, но только не со страховым агентом из Таскалусы.

Впрочем, тема беседы уже была обозначена. Легкий сексуальный жанр.

– Будут тебе девочки, дорогой. Там, у теплого синего моря. Там их как мух на сладком пудинге. И сеньориты есть, и сеньоры, и их мужья – во-от с такими рогами!

Я изобразил, с какими, и мой зулус расхохотался.

– Похоже, тебя рога интересуют, Гудмен? Какие? Бараньи, оленьи или лосиные?

– Лосиные. Вешалки делаю из них, – ответил я, припомнив последнюю встречу с Мартьяновым.

Бартон, раскрыв в удивлении рот, уставился на меня.

– Ты ведь вроде бы столяр? Кии строгаешь?

– И это тоже. Зарабатывает тот, кто больше умеет.

Пол под моими ногами дрогнул – к нам шествовал Борис. Тоже в пляжном снаряжении, в соломенной шляпе, шортах и майке, с фотоаппаратом и зеленой сумкой, из которой выглядывал краешек полотенца. Вид у него был самый победительный: шляпа набок, брови веером, заклепки на сумке надраены до блеска. Он сел и окинул зулуса пронзительным взглядом.

– Хай агентам из Подсадены!

Я перевел.

– Вообще-то я из Таскалусы, – сказал Дик, – но это мелочи, не достойные внимания джентльменов. Угощайтесь!

Он положил на стол пачку жвачки – на этот раз с розовым квадратиком. Я взял одну, а Боря-Боб – все остальное, в соответствии со своей комплекцией. Потом он вытащил монету в пятьсот песо – новенькую, блестящую, красивую, с благородными профилями королевской четы – и начал подбрасывать ее в воздух. Раз подбросил, второй, а на третий поймал в ладонь и скрутил в трубочку.

– Инкредэбл! – восхитился Бартон. – Невероятно! Наш друг Боб и в самом деле всего лишь торгует фруктами?

– Это опасное занятие, – пояснил Боря, когда я перевел ему вопрос. – Разборки, стрелки, конкуренты, должники, то да се… Всякое бывает.

– И трупы тоже? – поинтересовался Бартон, выкатив глаза. – Как Боб разбирается с конкурентами? Вот так? – Он оттопырил большой палец и чиркнул себя по горлу.

– Кто, я? Каленый пятак тебе к пяткам! Да я и мухи не обижу! – воскликнул Борис, хлопнув огромной ладонью по столу. Стол застонал, но выдержал.

Мы поднялись и, выйдя из ресторана, окунулись в знойный, насыщенный запахами асфальта и зелени воздух. Небо было безоблачным, и палящий солнечный жар навевал воспоминания о Калахари, Нубийской пустыне и Сахаре. Впрочем, до Сахары было рукой подать – всего-то пятьсот километров к югу.

– Ну и жарища! – недовольно пробормотал Боб. – А черному хоть бы хны… Небось у них в Трихамате еще пожарче!

Всю дорогу до пляжа они молчали, но когда мы устроились на лежаках под пестрыми зонтиками, окунулись по первому разу, а затем разглядели и обсудили всех близлежащих сеньорит, затеялась серьезная беседа. Боб, как оказалось, был поклонником кунфу и карате (искусства, абсолютно необходимые торговцу фруктами), а Дик отдавал предпочтение таиландскому боксу. Они принялись обсуждать достоинства этих систем, размахивая руками, все больше горячась и накаляясь, и наконец совсем отказались от переводчика (то есть от меня) и перешли на выразительный язык междометий и жестов.

Бартон, свирепо оскалившись, отодрал деревянную планку от лежака, переломил, сложил вдвое и перешиб одним ударом. Боб снисходительно усмехнулся и начал молча разбирать свой лежак: под верхними планками были бруски посолидней, сантиметров в пять, сухие и прожаренные солнцем до гранитной твердости. Вскоре от них остались щепки, а звуки ударов и азартные возгласы привлекли к нам внимание сеньорит, сеньор и их сеньоров. Одна из них, костлявая желчная англичанка лет под шестьдесят, что-то с возмущением втолковывала супругу, такому же костлявому и желчному; он наконец поднялся, окинул нас злобным взглядом и побрел к набережной. «Не иначе как за полицейскими», – с тревогой подумал я.

Не все, однако, были против наших молодецких забав. Вокруг нас собралась стайка тоненьких и смуглых девушек-испанок: они восхищенно взирали на Боба и Дика, хихикали и щебетали, словно канарейки. За ними расположился толстый немец с банками пива в обеих руках: две банки он прижимал к животу, а из третьей прихлебывал и подбадривал моих приятелей утробным рыком. Были еще какие-то молодые люди спортивной наружности, и среди них – Леонид: он то приподнимался на носках, то вращал глазами, то азартно вскидывал вверх стиснутые кулаки и мычал что-то неразборчивое – словом, переживал.

«А где же его братец?» – подумал я и тоже приподнялся. Лев обнаружился метрах в десяти от нас. К моему удивлению, спортивные игрища его не занимали; он простерся на лежаке с закрытыми глазами и с упоением слушал музыку. Магнитофон, очевидно, находился в сумке: провода от наушников тянулись к ней и исчезали в ее объемистом чреве. Временами Лев поднимал руку, поправлял наушники и делал плавный, волнообразный жест, как бы дирижируя оркестром или подчиняясь неслышимой мелодии; это выглядело забавно и трогательно.

В который раз я дал себе зарок не судить о людях по первому впечатлению. Взять хотя бы этих братцев-лейтенантов… Может, они не лейтенанты вовсе, а студенты консерватории, которых богатый папа отправил отдохнуть? Может, и папы богатого нет, и эти два молодца трудились не покладая рук – точно так же, как я в моем студенчестве – чтоб посетить на каникулах Испанию? Может, глаза их серые от природы, а не посерели согласно служебным уставам?