Потерянное мной - Борис Бондаренко

– Давай-ка поговорим, Коля.

Коля подшивал старые валенки. Взглянув на Ольгу, он завязал стежок аккуратным узлом и отложил валенок.

– Давай поговорим.

И протянул ей папиросы – сигареты у Ольги кончились, и ей пришлось перейти на «Север».

– Я о Верочке.

– А что о ней говорить? – удивился Коля.

– Ну, как что? Ей ведь дальше учиться надо.

– Ну пусть учится. Кончит семь классов – и отправлю ее в Селиванове, там сейчас интернат открыли.

– Но ведь тебе в армию идти.

– Ну и что?

Ольга не могла понять, действительно ли Коля не догадывается, к чему она клонит.

– Я думаю, для нее лучше будет, если она со мной в Москву поедет...

– Вон ты о чем... – удивленно протянул Коля, и Ольга поняла, что он совсем не догадывался о ее намерении, и с уже привычной горечью подумала: «Вот тебе и еще доказательство. Чужая...»

Коля молчал, глядя перед собой в пол, и Ольга стала торопливо говорить ему:

– Понимаешь, так действительно будет лучше. Все-таки в интернате не то, что дома. Там она одна будет, а у меня хорошо, комната большая. А на каникулы будет сюда приезжать. А потом, тебя ведь три года не будет, а она за это время как раз школу кончит...

Коля молчал, а Ольга больше не находила слов.

– Ну, что ты на это скажешь? – наконец спросила она, уже предчувствуя ответ.

Коля взглянул на нее и сразу отвел глаза.

– Зря ты это затеяла.

– Почему? – упавшим голосом спросила Ольга.

– Да как тебе сказать... Привыкла она здесь. А Селиваново все-таки близко, каждую неделю сможет сюда ездить. Да и не будет она одна – там много наших учится. А программы ведь везде одинаковые, все от желания и способностей зависит... А ты говорила с ней об этом?

– Да говорила, на второй день, как приехала. Она ничего не сказала, потом вдруг расстроилась отчего-то, расплакалась, я больше и не упоминала об этом.

– Если хочешь, я поговорю с ней. Принуждать ни к чему не буду, захочет – пусть с тобой едет.

Но видно было – Коля сказал это из вежливости, а сам уверен, что Верочка не поедет. Ольга прямо спросила:

– Ты думаешь, она не захочет?

– Думаю, что не захочет, – Коля наконец-то прямо взглянул ей в глаза.

– Все-таки поговори.

– Ладно, как придет из школы, скажу.

И, подождав, не скажет ли Ольга еще чего-нибудь, снова взялся за валенок.

А Ольга, не выдержав ожидания, ушла на холмы и вернулась только вечером. Подходя к дому, почти с уверенностью подумала – не поедет Верочка с ней. И уже не знала, как отнестись к этому.

Коля был во дворе и на ее немой вопрос негромко ответил:

– Говорил я с ней. Не хочет она.

Ольга села на скамейку и, помолчав, спросила:

– А где она сейчас?

– Лежит. Говорит, голова разболелась, – сказал Коля, не глядя на нее, и ушел в хлев.

Ольга закурила, вытянула ноги и посмотрела на медленно гаснущее небо. Ну вот, и этот вопрос решен. Что еще? И для чего тебе нужно, чтобы Верочка поехала с тобой? Для нее или для себя? Больше для себя, ведь так? Ты хочешь хоть немного оправдаться перед ними за свое бегство, отдать долг... А не слишком ли много ты задолжала? Много или мало, а в этом доме никаких долгов за тобой не признают... Ведь они ни в чем не упрекают тебя, ничего не хотят... Можешь прожить здесь еще хоть год – ничего не изменится. Ничего... Ты хочешь сделать как лучше, а добилась только того, что Верочка боится теперь встретиться с тобой взглядом – вот что кроется за этой головной болью. Она думает, что ты обиделась на нее за отказ. Она же не понимает, что ты чувствуешь себя виноватой – перед матерью, перед Колей, перед ней... Она не понимает твоего мира, как ты не понимаешь ее, но и вряд ли она хочет понять тебя – настолько ты чужая для нее. Да ведь так и должно быть – она только по фотографии знала твое лицо... А что должно связывать ее с тобой? Голос крови? Это уже метафизика... Наверно, она просто ждет, когда ты уедешь. Да, пора тебе уезжать отсюда... Но сначала надо поговорить с Верочкой, нельзя так мучить ее.

Ольга вошла в дом. Верочка лежала на своей постели, за занавеской. Ольга нерешительно остановилась у кровати, спросила:

– Верочка, ты спишь?

– Нет, – не сразу ответил тихий голос.

Ольга села на кровать и положила ладонь на лоб Верочки.

– У тебя голова болит?

– Да, немного, – сказала Верочка, глядя перед собой в стену.

– Ты обиделась на меня?

– Ну что вы...

– Я ведь думала сделать как лучше... Ну, если не хочешь ехать со мной – оставайся, я же не настаиваю и не сержусь на тебя. И ты тоже, пожалуйста, не сердись на меня за это, – каким-то неестественным, преувеличенно сердечным голосом говорила Ольга и, отчетливо сознавая эту фальшь, не могла найти другого тона и других слов.

– Я не сержусь, что вы, – уже более уверенно сказала Верочка и повернулась к ней лицом. – У меня правда голова болит. Я еще немного полежу и встану.

– Да ты лежи, что надо – я сама сделаю.

– Корову надо доить, а вас она не подпустит.

Ольга помолчала и неуверенно спросила:

– А на каникулы ко мне приедешь. Хочешь – в это лето или в другое, как тебе будет удобнее.

– Летом нельзя, работы по дому много.

– А зимой? Коля, наверно, зимой и сам справится. Пойдем в Кремль, на елку. Там специально для школьников елку устраивают.

– Не знаю. Если все будет хорошо, приеду.

– И обязательно напиши мне перед тем как приехать.

Ольга с досадой почувствовала, что опять сказала не так, и поправилась:

– Ты вообще пиши, а то Коля, наверно, не охотник писать письма.

– Хорошо.

– Ну, лежи, отдыхай.

И день закончился так, как заканчивались все дни, что она прожила здесь – спокойным ужином и незначительным разговором о погоде. А утром Коля ушел на работу, занималась бесконечными хозяйственными делами Верочка, и тоска выгнала Ольгу из дома – она шла по улице, ярко освещенной солнцем, и казалось ей, что вся деревня смотрит на нее окнами домов и тихо нашептывает: «Чужая...» Ольга тряхнула головой, заглушая назойливый голос, и свернула к школе – вдруг захотелось увидеть Валю. Но у Вали был только что начавшийся урок, до перемены тридцать семь с половиной минут, – зачем-то подсчитала Ольга, пристально глядя на настенные часы, – и она пошла по сумеречному коридору, разглядывая таблички, и остановилась перед дверью с надписью «библиотека». В этой комнате она провела когда-то много часов, роясь в книгах и приходя в отчаяние от того, что нечего читать – библиотека была маленькая. А стала ли она больше сейчас?

Ольга вошла в полутемную комнату, тесно заставленную стеллажами. Библиотекаршей оказалась девушка лет шестнадцати – она встала при появлении Ольги и смущенно поздоровалась, и по этому смущению Ольга догадалась, что девушка знает ее. Ольга спросила:

– Можно взглянуть на книги?

– Пожалуйста, пожалуйста.

И заговорила так, словно она была хозяйкой неприбранной комнаты и гости застали ее врасплох:

– Только уж извините, для вас вряд ли что интересное найдется, книг у нас мало, да и тесно очень.

Да, книг по-прежнему было мало – вряд ли набралась бы и тысяча. И теснота такая, что между стеллажами двоим не разойтись.

Ольга положила ладони на прохладные корешки книг, огляделась, пробежала глазами названия. Картина была знакомой – зачитанные до дыр «Три мушкетера» и «Королева Марго», замусоленные детективы никогда не слышанных ею писателей и новехонькие, никем не читанные тома Толстого, Лескова, Герцена... Она вдруг вспомнила, как впервые прочитала «Воскресение». Ей было двенадцать лет, и многого она, конечно, не понимала тогда, но читала так, как читала в то время все книги – с волнением и страстным ожиданием какого-то чуда, которое обязательно должно открыться ей на этих страницах. Чудес, конечно, не происходило, но оставалось ощущение какой-то праздничной приподнятости – это она хорошо помнила сейчас. Тот мир, о котором она читала в книгах, ничуть не походил на жизнь в деревне, и Ольга никак не сравнивала эти два мира – они просто не совмещались в ее сознании. Ведь деревенские мужики не походили ни на храбрых мушкетеров, ни на отважных разведчиков, ни даже на мужиков из рассказов Чехова. И Ольга не сомневалась, что писатели все выдумывают, чтобы людям интереснее жилось, и была благодарна им за эти выдумки. А «Воскресение» запомнилось именно потому, что заставило ее впервые задуматься – так ли далеки эти два мира друг от друга? Задуматься заставила ее не история Катюши Масловой, а грубое, неприличное слово, которое она слышала чуть ли не каждый день не только от подвыпивших мужиков, но и от женщин и даже от своей матери. Это слово казалось ей бессмысленным, как и все ругательства, она знала, что говорят их не задумываясь, чтобы отвести душу, выплеснуть свою раздражительность, реже – чтобы оскорбить кого-то. Это слово, конечно, было немыслимо в том прекрасном книжном мире, и вдруг она с размаху налетела на него – оно было отчетливо напечатано и кем-то жирно подчеркнуто, и сначала она удивилась и перечитала абзац, и хотя слово по-прежнему оставалось непонятным – Ольга увидела, что оно полно какого-то большого смысла. Это слово было первой ниточкой, соединившей два мира, и заставило ее по-другому взглянуть на книги, да и на жизнь в деревне – тоже... Сейчас она попыталась отыскать этот том, но нашла его только в собрании сочинений, а той книги – в добротном черном переплете – не было. Значит, кто-то читает... Интересно, кто? И что подумает он, наткнувшись на это невиданное в книгах неприличное слово, напечатанное там только потому, что оно вышло из-под пера классика? Может быть, он скабрезно захихикает и при случае с удовольствием расскажет в компании, что великие писатели тоже небезгрешны – вот, глядите, матом кроют...