Трудный Роман - Георгий Марчик

«Это Черникин разглагольствует… Наконец-то набрался храбрости», – мельком отметил про себя Роман.

… Когда видишь на улице веселых парней, понимаешь – им спешить некуда да и незачем…

… А тем двоим, что целуются на скамейке в отдаленной аллее парка, хочется, чтобы этот миг длился целую вечность…

Дверь отворилась, и в класс вошла Калерия. Собственной персоной. С вытянутым выражением на лампадном лице. Помахала рукой: сидите-сидите. Почти умильное, деликатное выражение. Как это Костя говорит: «Я понимаю, я понимаю». Дети, деточки, детишки, спорьте: ведь в споре рождается истина. А истина вам нужна, как манная кашка. И надо, чтобы это была правильная истина. Соответствующая вашему возрасту. Посильная для пережевывания. И если вы, упаси бог, чуть ошибетесь, то именно для этого тут я – Великая Болотная Мымра. Сразу же помогу, подскажу, укажу направление. Я опоздала, но это ничего. Сейчас наверстаю. Разберусь. Ну-ка, ну-ка…

Она и села на краешек скамьи, готовая привскочить сразу же, как только будет произнесено крамольное слово, чтобы тут же… И выставила вперед, как локатор, свое ухо. Второе было как бы для маскировки, торчало формально. Бездействовало, так как от природы или с младенчества было глухим.

О чем они там булькают, эти младенцы? Ах да! О смысле жизни! А есть ли жизнь на других планетах? Нету, конечно. Выдумали болваны. Всякие там псевдоученые. Жизнь есть только на Земле! И баста.

«Ах, мадемуазель Мымра, как вы прелестны! – насмешливо думал Роман. – Но лучше бы вы спали. Или оставили нас в покое. Право же, нехорошо, так далеко вперед выставлять свое ухо. Эй, мальчики, звякните что-нибудь такое, чтобы у нее лопнула эта самая барабанная перепонка. Уж если быть глухой, то лучше сразу на оба уха. И в мире наконец воцарятся порядок и тишина. Впрочем, не стоит звякать: даже с точки зрения физики, это огромное количество затраченной энергии, а результат будет один и тот же – ноль. Оставьте ее в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью. Все равно все вы лодыри и растяпы, не поймете тонкой поэзии ее души».

«Ба-ба-ба! Кто там так громко кричит? Черникин! Так я и знала! А ну, придержи язык, недоросль, младенец. Придержись, придержись! Не видишь, я хочу сказать. Чтоб ни о каких больше поцелуях и скамейках! Поняли? То-то же». Она передохнула, снова встала, поправила, села, передохнула. Она не просто присутствует, она выполняет миссию, а миссия – это серьезно. Снова встала, поправила. Какая там еще, прости господи, любовь в семнадцать лет? Вам говорят, олухи царя небесного, неслухи, несмышленыши, не диспут, а какая-то отсебятина.

Сердце Мымры исполнилось благородного негодования и педагогического восторга. Ну, если бы она не держала всю эту гоп-компанию в крепких ежовых рукавицах! Если бы не правила, куда бы занесли словопрения этих лихих субчиков? Кто знает, до чего бы докатились.

А так все в ажуре, в полном порядке. Диспут, как телега, катится в нужном направлении. Правда, все тише, тише, тише. Медленней, медленней. Остановился. Что такое, в чем дело? Выдохлись, иссякли. Нельзя, говорите, одной ногой шагать все время. Надо вперемежку двумя – левой и правой? Иначе нарушается сам принцип ходьбы?.. Ах, скажите, какие принципиальные! Та-та-та- та-та. Тише-тише. Не орите.

«Бу-бу-бу…» – не говорит Калерия, а давится словами. В глазах указующие персты. Внемлите, недоразвитые. Образовывайтесь. Подковывайтесь. Исправляйтесь. Пока не поздно.

Кто уж там ее возмутил какой-то бездарной репликой – для истории это не важно. Но незаметно для себя перешла она с лояльного дискуссионного тона на нравоучительный, с нравоучительного на укоризненный, с укоризненного на разгромный. Вот она им покажет, все сейчас припомнит. Небу станет жарко.

– Модные прически? Пошло и несвоевременно. Юбки выше колен – безнравственно. Особенно для детей. Это некрасиво, вульгарно. Это подрыв дисциплины. Это тоже, если хотите, мораль… Почему? Гм, гм…

В глазах учеников один за другим гасли огоньки. Темнота и скука, скука.

– Я уверена, что если копнуться, то вы и понятия не имеете, что такое настоящий современный человек…

– Копнитесь…

– И копнусь, Табаков. Тихий-тихий, а тоже смотри-ка, с подковырками. Перебил. На чем я остановилась?

– На небе…

– Это кто сказал?

– Вы сами…

– А ну замолчите. О господи, ну и дети! Какие там дети? – Мымра, как паровоз, перевела дыхание. – Вы не дети. Вы шалопаи. Думаете только о танцульках.

Роман поднялся, взял портфель и направился через весь класс к двери.

– Эй вы, послушайте, новенький! Вы куда? – Мымра уставилась на Романа, как вопросительный знак на точку.

– Домой. У меня голова болит, – равнодушно объяснил Роман. – Ведь это не урок.

– Да, да… – запнулась Мымра. – Но существуют какие-то приличия. Надо хотя бы попросить разрешения.

– Я не хотел перебивать ваше выступление, – терпеливо и вежливо объяснил Роман, глядя себе под ноги. – Извините.

– Ну хорошо, идите, если голова болит, – сердито отпустила его Мымра и проводила обиженным, недоверчивым взглядом.

Диспута уже давно не было. Было и скучно, и грустно, и некому… Вот именно некому…

Хотелось спать.

– Если бы можно было так: ты вроде бы сидишь и смотришь в рот Мымре, а сам, невидимый, в это время сладко спишь па воздушной кровати. Вот было бы здорово! – шепнул Черникин Косте.

– Ага. Или смотришь кино и уплетаешь котлеты.

Хотелось есть. Ведь даже самой лучшей проповедью сыт не будешь. Все томились: когда кончится мука?

Уж эти деточки, бушевала Мымра. Им бы только круть-верть короткими юбочками, коленочки показывать, показывать стройные ножки. Для приманки этих великовозрастных ангелочков с усиками и сигаретками в зубах.

– Ну, кому это нужно? – громко вздохнула Женя. – Сил уже никаких нет.

– Чтооооо? Что ты сказала? – Чеканила слова, как шаги гвардейский пехотный полк на параде. – Не-год-ни- ца! Вон! Из класса!

– А почему? – спросила обиженно Женя. Как будто и так не ясно – почему.

– Потому что не умеешь себя вести. Потому что… потому что тебя не интересует, что говорит для вашей же пользы умудренный жизнью человек.

– Никого это не интересует. Вы нам весь диспут испортили.

– Ах так! И вы согласны с ней?

В ней крутой, необузданной яростью заклокотал гнев, прилил волной к голове, подрумянил лицо. «Сколько я для них сделала, разве они что-нибудь поняли?» – с горечью не раз думала Калерия Иосифовна. Одному сорванцу не поставила двойку, пожалела его, а назавтра он пробежал мимо, на ходу небрежно кивнул: «Здрассь!» – «Здрасссь!» Это еще хорошо. На улице он вообще не узнал ее.

В институте был случай, который запомнился ей на всю жизнь. На семинарских занятиях по философии преподаватель попросил ее раскрыть тему «Отрицание отрицания». Она довольно связно ответила, но что-то насторожило доцента, и он попросил ее подробней объяснить, как она понимает один из примеров. Она стояла как истукан и не могла двух слов связать. Хоть убей, она не понимала, чего он от нее хочет.

Это было ужасное, мучительное состояние. Стояла и молчала. В ушах – звон, в глазах – туман. Доцент, деликатный человек, все понял, посадил ее и вызвал другого студента. Но она до сих пор так и не знает, чего он все- таки от нее хотел. Вот такое же мучительное состояние появилось у нее уже здесь, в школе. И сейчас она не понимала ни учеников, ни того, чего они хотят от нее.

Ну, спрашивается, разве не она отдает всю себя без остатка этим неблагодарным существам? И все-таки они не верят ей, потому что она, по их мнению, Мымра. Да, именно поэтому. Однажды она даже услышала, как они говорили между собой: «Ей нельзя верить, потому что она Мымра». Представляете? И тогда она сказала себе: «Все. Хватит с ними либеральничать…»

Увы, лишь тягостное молчание было ответом на этот крик души. А как известно, молчание – знак согласия.

Учительница, промахнувшись несколько раз, схватила короткими пальцами свою сумочку и выскочила из класса. Громко хлопнула дверью.

Нашлись, конечно, и такие, что сказали, что не надо было браться за оружие, и такие, что сказали, что не надо было дразнить гусей, и такие, что сказали, что все это, конечно, так, но учитель есть учитель, какой бы он ни был, и не стоит идти на крайности.

Короче, это выглядело ни много ни мало, как предательство. И Женя, обжигая класс возмущенным взглядом, спросила:

– Почему же вы при ней промолчали? Почему никто не встал и не сказал, что я не права?

Но и на этот раз ответом было лишь уклончивое молчание.

Тогда Женя медленно надела через плечо длинный ремешок своей сумки и, ни слова более не говоря, медленно пошла к выходу. У самой двери приостановилась:

– Так ведут себя только трусы и соглашатели.

– А вот и нет, – возразил Игорь Чугунов. – Просто у нас больше выдержки. – Но голос его звучал не слишком уверенно.