Поэты 1820–1830-х годов. Том 2 - Семён Раич

81. ДВЕ МОГИЛЫ

Две могилы одинокоВстали царства на краях:Два певца — две жертвы <ро>ка!Пал один в горах Востока,Пал другой в родных полях.Светлой мысли исполины!Гор заоблачных вершиныВновь обрадует весна,Вновь в дыханьи теплом югаДалеко умчится с вьюгойСнеговая пелена.Но весны благоуханье,Солнца блеск и вод журчаньеНе пробудит их от сна!Вкруг могил их тишина.

Полн тревоги, чувств, сомненийБыл один — властитель дум;Он в порыве вдохновенийДивной силой песнопенийВолновал невольно ум.Лишь рукой ударил в струны,Русь откликнулася им,И во гроб сошел он юный,Как певец непобедим.Сколько славы схоронил он!Сколько ждать он мог венков!И Россию как любил он!Как громил клеветников!

Был другой, — лет юных в цветеМузой дивною водим;И, мечтая о поэте,Мы задумывались им.Струны звонкие дышали,Чудной музыкой полны,И во звуки воплощалиВдохновительные сны.То у Каспия седогоОн подсматривал дары,Пел опричника младого,Мцыри, пальмы и шатры,То над юной колыбельюНад младенцем он стоял,Иль, могучий, к новосельюЧуждый край на суд сзывал,Иль, оставя песнь и битвы,Сердца теплые молитвыПред Скорбящей проливал.

Спят в могилах ранних оба!Суд потомки изрекли:Музы братством их свели.Русский! проходя близ гроба,Кинь с молитвой горсть земли!

Ноябрь 1841

82. 21 ИЮНЯ

Дрожит, дымится пароход,Знак подан в дальний путь!Кипит сребром равнина вод,Кипит тоскою грудь!

О чем грущу невольно я?Ужель пугает даль?Отчизна милая моя,Тебя покинуть жаль!

Гляжу, как тонет берег твойВ лазуревых волнах,Гляжу, поникши головой,С слезами на очах…

Зачем, ребенок милый мой,Так жмешься ты ко мне?Иль сердце просится домой —К родимой стороне?

Но там никто тебя не ждетИз дальнего пути,Никто, рыдая, не прижметК трепещущей груди!

Была б она!.. Она б ждала!..Родной давно уж нет!..В могилу хладную легла,Легла во цвете лет!

Нет, крепче жмись к моей груди, —Родная в ней живет!Прости, о родина, прости!Лети, мой пароход!

Неси меня скорее вдальЧужбины к берегам!Мою глубокую печальСложу, быть может, там!

1847

А. Н. МУРАВЬЕВ

Биографическая справка

А. Н. Муравьев. Рисунок неустановленного художника. 1851. Музей Института русской литературы АН СССР.

Андрей Николаевич Муравьев был четвертым сыном генерал-майора H. Н. Муравьева. Он родился 30 апреля 1806 года в Москве. В 1809 году семья лишилась матери, и ребенок был вверен попечению петербургских родственников. Девятилетним мальчиком он вернулся домой в Москву, где его отец возглавлял «школу колонновожатых», готовившую штабных офицеров. «В четырнадцать лет, — вспоминал Андрей Муравьев, — я имел наставником доброго и почтенного Раича… Он совершенно образовал меня и кончил мое домашнее воспитание. Он вселил в меня всю склонность к литературе»[38].

В 1823 году, когда общекультурное образование юноши было признано достаточным, он был зачислен юнкером в егерский полк, а спустя полгода переведен в драгунский полк и произведен в чин прапорщика.

1823–1826 годы по долгу службы Муравьев проводит на Украине (в Тульчине, под Киевом, в Одессе), в Молдавии. Пребывание в Крыму в августе 1825 года, рассказывал он, «совершенно развило мою страсть к поэзии, которую с тех пор избрал своею целью»[39].

В этой поездке Муравьеву посчастливилось познакомиться с Грибоедовым и беседовать с ним на литературные темы.

Выхлопотав продолжительный отпуск, Муравьев осенью 1826 года появляется в Москве. Зимой 1826–1827 года он часто посещает салон Зинаиды Волконской, где встречается с Пушкиным, Вяземским, Баратынским и многими другими как известными, так и начинающими поэтами и литераторами. В 1827 году в альманахе Раича и Ознобишина «Северная лира» появилось несколько стихотворений Муравьева. В рецензии на эту книгу П. А. Вяземский отметил дебют молодого поэта, «в первый раз хвляющегося на сцене», чьи стихи «исполнены надежд, из коих некоторые уже сбылись»[40].

Почти теми же словами выразил свое приветствие Муравьеву и Пушкин в неопубликованной рецензии на «Северную лиру», предназначавшейся для «Московского вестника».

Судя по воспоминаниям самого Муравьева, Пушкин «заставлял» его читать стихи, и «ему были приятны некоторые строфы из моего описания Бакчисарая, оттого что сам воспел этот чудный фонтан…»[41]

В 1827 году Муравьев издал сборник своих стихотворений под заглавием «Таврида». Первым откликнулся на него «Московский телеграф», поместивший обстоятельную рецензию Е. А. Баратынского. «„Таврида“ писана небрежно, но не вяло, — говорилось там. — Неточные ее описания иногда ярки, и необработанные стихи иногда дышат каким-то беспокойством, похожим на вдохновение». Но «богатому жаром и красками» Муравьеву, резюмировал Баратынский, «недостает обдуманности и слога, следственно — очень многого… Что касается до слога, надобно помнить, что мы для того пишем, чтобы передавать друг другу свои мысли; если мы выражаемся неточно, нас понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать?»[42].

Выбором такой темы, как Таврида, Муравьев невольно вступил в творческое состязание с Пушкиным. «Я не только не старался ловить его мысли, но даже во всем избегал подражать ему»[43], — уверял Муравьев, оспаривая мнение Баратынского, будто его крымские стихотворения не что иное, как «риторическое распространение» двух известных стихов из «Бахчисарайского фонтана».

В самом деле, Муравьеву нельзя отказать в оригинальности его крымских стихов, хотя и довольно странной оригинальности. Если в «Бахчисарайском фонтане» и своей лирике Пушкин показал Тавриду в ее объективно-исторических связях с мусульманским Востоком и эллинизмом, то Муравьев преломил свои впечатления от этой страны сквозь призму… Оссиана, в котором нашел родственную поэтическую стихию — целый художественный мир с его северным туманным колоритом и подчеркнуто безыскусственным суровым лиризмом. He аттическое ясное небо, не роскошь восточной неги, а сумерки и луна — едва ли не самые устойчивые признаки крымских ландшафтов Муравьева. Сам он не скрывал того, что замысел этого цикла стихотворений непосредственно восходит к Оссиану. «Никто не действовал столь сильно на мое воображение, как мрачный певец Шотландии», — писал он. И далее: «Однажды я нечаянно перевел две песни Оссиана четырехстопными ямбами, — я прежде никогда не писал рифмами, и это побудило меня продолжать. Таким образом, я постепенно описал всю Тавриду»[44].

Двусмысленный отзыв Баратынского Муравьев расценил как «-жестокий удар при самом начале литературного поприща»[45]. Но твердая вера в свое призвание пока не оставляет его.

Унаследовав от Раича интерес к итальянской средневековой поэзии, Муравьев в 1826–1827 годах погружается в творчество Данте и Тассо, изучая их произведения на языке оригинала.

В холодности публики и неприязни родственников к своим литературным занятиям он готов увидеть что-то похожее на «гонение», которому подвергались в свое время Данте и Тассо. Под влиянием этих настроений он задумывает трагедию «Жизнь Тассо, или Судьба поэта», но из-под пера его выходит всего лишь небольшая, навеянная теми же мыслями драматическая сцена «Смерть Данта».

В течение 1826–1829 годов десятки замыслов — один другого грандиозней — наперебой возникали в голове Муравьева. Так, например, он решился «окончить» творения Мильтона («Потерянный рай») и Клопштока («Мессиада») столь же монументальной поэмой «Потоп» — на известный библейский сюжет. Весной 1827 года, знакомя В. А. Муханова с содержанием второй песни «Потопа» (первая, была закончена годом ранее), Муравьев сообщал, что она отличается «характерами зверскими, дикими» и что «ужас есть главная страсть сей песни»[46].

Подавляя личную обиду на Пушкина, жестоко осмеявшего его в своей эпиграмме[47], Муравьев в письме к Погодину от 27 ноября 1827 года с восторгом отзывается об отрывке из пушкинского «Вадима»[48]. Поэма на сюжет древнерусской исторической легенды не случайно взволновала его, ибо эпоха раннего средневековья — «века рыцарства» с их кровавыми распрями, жестокостью и христианским подвижничеством — представлялась ему самым поэтическим периодом в истории России. Он записывает названия будущих трагедий: «Святополк», «Василько», «Андрей Боголюбский», «Сеча на Калке», «Марфа Посадница», «Федор Рязанский», «если он не кончен бессмертным и несчастным Грибоедовым: он мне рассказал его план в Крыму»[49], — добавляет Муравьев, говоря о последнем замысле. Примечательно, что его драматические сочинения, так же как и лирические стихотворения, тяготели к циклизации. Из всего этого громадного цикла, для которого уже было придумано название — «Россия», закончены были только три пьесы: «Михаил Тверской» и «Георгий Московский», составившие вместе драматическую дилогию «Князья Тверские в Златой Орде» (1828–1829)[50], а также написанная еще в 1826 году в Тульчине драма «Падение Перуна» (или «Владимир»).