Могикане Парижа - Александр Дюма

– Я готов, сударыня, – сказал Рапп, голос которого действительно становился все более и более твердым. – Вы требуете от меня неограниченной свободы: разумеется, я вам ее предоставлю, я предоставил бы ее вам в любом случае, тем более в положении, в котором мы находимся, когда я не имею права требовать от вас ни любви, ни снисхождения. Однако вспомните, сударыня, что существуют общественные обязанности, исполнение которых обязательно для замужней женщины.

– Продолжайте, милостивый государь. Я еще не вполне уразумела вашу мысль.

– Итак, я говорю, что признаю огромность моего преступления и не требую от вас любви. Но я довольно долго живу на свете и знаю, что женщина, несмотря на справедливость своего отвращения, обязана в глазах общества подчиняться некоторым условностям, от которых зависит общественное положение ее мужа. А потому позвольте мне заметить вам, что с некоторого времени о вас ходят слухи, которые, если бы они оправдались, повергли бы меня в глубокую скорбь. Ничтожный газетный листок нынче утром, объявляя о нашем браке, позволил себе сделать кое-какие довольно прозрачные намеки на любовную историйку, в которой вы разыгрываете роль героини. Он пошел еще дальше, обозначив начальными буквами имя молодого человека, героя интриги. Мне кажется, Регина, что я могу вам дать по этому поводу отеческий совет… Извините, если я принимаю ближе к сердцу, чем вы сами, то, что должно оскорбить вас, и, так сказать, силой вторгаюсь в ваши тайны…

– У меня нет тайн, милостивый государь! – возразила горячо Регина.

– О, я знаю, Регина, если у вас и было мимолетное чувство к этому молодому человеку, то чувство это не было серьезно, – так, маленький каприз, или, может быть, вы просто хотели позабавиться…

– А теперь вы меня оскорбляете! – воскликнула девушка. – И не говорите мне подобных вещей.

– Послушайте, Регина, – продолжал граф, становясь или притворяясь, что становится хладнокровным, – я говорю с вами не как муж, не как отец, а как наставник. Не забудьте, что я имел честь быть вашим наставником. Во имя этих отношений я признаю себя обязанным предостерегать вас, давать вам советы в случае необходимости. Едва развившись, Регина, ум ваш был почти равен моему…

Взор, полный презрения, брошенный Региной, смутил графа.

– Пожалуй, даже сильнее моего ума, – продолжал граф, – он не соответствовал ни вашему полу, ни возрасту. Мне поручено было вашими теткой и отцом ваше умственное развитие; я должен был направить в ваше сердце луч истины, к которой с рождения тянулся ваш глубокий ум. Терпением и постоянным надзором мне удалось прорастить семена, брошенные в ваш ум природой, и благодаря этим постоянным заботам вы обладаете теперь твердостью и несокрушимой энергией мужчины. И что же, когда настала минута воспользоваться плодами этих неустанных трудов, когда я увидел в вас совершеннейшее создание, женщину сильную, умную, энергичную – в эту минуту вы меня оставляете! Мое желание соединиться с вами навсегда вас возмущает! Я скажу вам, в чем состояла моя цель! Наш союз, Регина, не должен быть обыкновенным браком, это могла бы быть несокрушимая ассоциация вместо мещанского супружеского счастья, она должна была породить три великих блага, столь ценимых в этом мире, осуществить три сокровенных мечты каждого сильного сердца: богатство, власть, свободу… Как! Если мы – я говорю мы, потому что вы можете по справедливости требовать участия в моих действиях – если мы, не имея официального положения в государстве, не оказывая никакого явного влияния на его дела, могли почти управлять по своему усмотрению этой прекрасной, благодушной, кроткой страной, которую называют Францией, то неужели мы на этом можем остановиться? Не сегодня-завтра я министр. Вы знаете, вероятно, что нынешнее министерство, которое держится уже пять лет, надломлено со всех сторон и должно уступить место другому министерству, которое просуществует тоже лет пять, а может быть, и больше. Пять лет, понимаете ли вы, Регина? Ведь это то же, что президентство Вашингтона! Чтобы этого достичь, мне нужно только очевидное для всех богатство и прочное положение. Я приобщу к делам вашего отца, и тогда мы можем управлять тридцатью миллионами людей, потому что при конституционном правлении глава совета и есть настоящий король. И вот для исполнения этого пламенного желания моей жизни, для помощи мне в этом великолепном предприятии – к кому я обращаюсь? Кто та женщина, которую я избрал не как покорную подругу, не как рабу моих прихотей и воли, а как человека, который разделит со мной мою власть? Вас, Регина. И что же, в минуту достижения этой великолепной цели, вместо того, чтобы царить над условностями мира, над слабостями человечества, вы не хотите понять одной великой истины: до такой высоты нельзя подняться, не поправ ногами кое-каких предрассудков!.. Но это еще не все, – вы бросаете на мою дорогу камень, который иногда сбрасывает в пропасть самого отважного честолюбца: вы делаете меня смешным в глазах общества, Регина! Регина! Я объявляю вам, что был о вас лучшего мнения…

Девушка дослушала графа, если не с меньшим отвращением, то, во всяком случае, с большим вниманием. Она была удивлена изворотливостью графа, который сумел найти извинение, хотя и далеко не удовлетворительное, своему поступку. Регине любопытно было проследить с точки зрения философии, до какой изощренности может дойти человек, извращенный ложным воспитанием или дурными наклонностями, пытаясь оправдать свой переход с доброго пути на ложный, предосудительный и даже преступный.

Она отвечала с большим спокойствием, чем этого можно было ожидать:

– Да, вы совершенно правы, я ваша ученица и признаю, что с самого раннего моего детства получила от вас самые пагубные советы. Вы подавляли во мне стремления к прекрасному, заглушали наклонности моего сердца к добру, уничтожали симпатии к великому, желая создать из меня, – теперь я понимаю вашу цель – вашу сообщницу, вашу поверенную, так сказать, ступень для вашего честолюбия. Ваш скептицизм, в противоположность Евангельскому сеятелю, вырывающему сорную траву, чтобы очистить дорогу доброму семени, – ваш скептицизм, говорю я, был направлен только на то, чтобы вырвать из моего сердца лучшие чувства в пользу менее хороших, а менее хорошие – в пользу дурных. Вы научили меня лукавству, притворству, хитрости, и вы проходили со мной эту пагубную школу со всевозможным старанием, – я отдаю вам справедливость. Вы учили меня замечать малейшие изменения мимики человека, не глядя на него прямо, сохранять наружное спокойствие при сильнейшем внутреннем волнении, показывать радость, когда душа изнывает от горя. Вы посвятили меня во все подробности лжи, в которые были посвящены сами госпожой де ла Турнелль, этой достойной и непосредственной ученицей иезуитов – этих великих учителей искусству обманывать. Я знаю, что ваше неисчерпаемое старание ни разу не изменило вам в продолжении восьми или десяти лет, с тех пор, как вы приняли на себя обязанность воспитывать меня. И когда вы сочли меня достаточно развитой и вполне достойной вас, то есть лишенной благородства, искренности, великодушия, – вы стали развивать во мне честолюбивые желания и наклонности к интриге. Вы со мной, конечно, согласны?

– Будем называть вещи своими именами, сударыня, – сказал Рапп, стараясь улыбнуться, – наклонности к дипломатии.

– Пожалуй, хоть и к дипломатии, граф. Я одинаково ненавижу их обеих, этих сестер-близнецов честолюбия. Да, вы научили меня тому, чего я не должна была знать, – и оставили в неведении в вещах, которые обязана была знать. Одним словом, вы посвятили меня в ужасную науку борьбы зла с добром. Я краснею, граф, за себя; я признаюсь, к своему стыду и к вашей славе, что испытывала род любопытства, своего рода наслаждение, следуя за вами вокруг человеческого сердца, – ужасное путешествие, исполненное постоянных разочарований и утрат. Но, граф, я скажу вам, что возвратилась из этого путешествия с ужасом в сердце. По мере того, как вы обнажали передо мною, точно отвратительные раны, все пороки, внедрившиеся в сердца людей, – ваш скальпель не щадил никого, – я приобретала, едва вышедшая из детства, может быть, ценою счастья всей моей жизни – преждевременную старость, раннюю дряхлость сердца, называемую обыкновенно опытом и которая есть не что иное, как погребение всего, что есть в нас дорогого, благородного и чистого. И когда я умерла для счастья, когда вы приговорили меня к гражданской смерти, отняли у меня отца, мать, семейство, вы имеете достаточно смелости не желать, чтобы я могла встать, опираясь на руку благородного друга? Знайте же, граф, и пусть это расшевелит и заставит говорить вашу совесть, знайте, что, несмотря на ваши уроки, несмотря на зараженное смертельным ядом воспитание, Господь вложил в сердце мое зачатки добродетели, которые покоятся на незыблемом, стойком начале. Я сумела вести безупречную для света жизнь, граф! И оставьте меня наслаждаться жизнью.