Олимпия Клевская - Александр Дюма

— Вы не можете сказать, что я оскорбляю вас, госпожа графиня, — холодно продолжал он. — В целом свете нет человека, более достойного снискать вашу любовь с тех пор, как вы получили право более не любить своего мужа.

Если первое замечание было ударом, сбившим ее с ног, то второе помогло ей подняться.

С присущей ему беспримерной ловкостью Ришелье только что обеспечил ей в ее же собственных глазах преимущество в их разговоре.

Мало-помалу Луиза пришла в себя: румянец возвратился на ее щеки и во взгляде снова заблестел огонь.

— Не скажу, что вы меня оскорбили, господин герцог, — произнесла она, — но вы терзаете мое сердце, притом жестоко.

— Не дай мне Боже, госпожа графиня, совершить подобное злодейство! Мне терзать вас? О нет! Я поведал вам вашу собственную историю, только я был уверен, что вы и сами ее не знаете.

— Я все еще не знаю ее.

— Полагаю, что так, зато мне она уже известна.

— О!

— И я вас уверяю, что все это совершенно естественно: было бы даже невероятно, если бы вы не полюбили короля, при том, каков он есть.

— Господин герцог, пожалейте меня.

— Э, сударыня, а я что делаю? Какова здесь, по-вашему, моя роль? Я пришел к вам не только вас пожалеть, но и предложить деятельную помощь.

Она обратила на него пылающий взгляд.

— Что вы хотите этим сказать? — вырвалось у нее.

— В двух словах — вот что. Как я вам только что сказал, вчера мне открылось столько ума в ваших глазах, столько любви в вашем сердце, столько благородства в вашей душе, что я догадался, как вы будете страдать от того, что вот-вот произойдет.

— И что же произойдет?

— Я как раз к этому подхожу. Король очень любил королеву.

— Ах! Так теперь он ее меньше любит? — с живостью воскликнула она.

— Берегитесь своих глаз, графиня, — с улыбкой прервал герцог, — правда сверкает в них и видна так же хорошо, как молния! Да, сударыня, король любит королеву немножко меньше, еще чуть-чуть, и он станет влюбляться в других.

— Ах!

— Если это будет и не всерьез, то, по крайней мере, ему станут внушать, что он влюблен. Вы ведь знаете, какой восторг вызывает этот очаровательный король в придворных кругах.

— Да! Да!

— А сердце у него легко воспламеняется.

— Вы хотите мне сказать, что он уже влюблен в кого-то, не так ли, господин герцог?

— Сударыня, такое могло бы случиться очень скоро, если бы он почаще смотрел на вас: повод для того ему представился вчера, и он им воспользовался.

Графиня покраснела.

— О! — пробормотала она. — Король совсем мало смотрел на меня.

— Король рассеян, и окружающими его людьми делается все возможное, чтобы он стал еще более рассеянным: они так стараются — кто справа, кто слева — приковать к себе его взор, что за ближайшие два месяца ему вряд ли удастся сохранить свободу этого взора.

— Бедный государь! Сколько фальшивых влюбленностей, сколько алчной лжи, сколько сладострастных наживок, таящих предательство!

— В голосе вашего сердца такая философская глубина, какую я и ожидал от вас, сударыня. Поначалу я, как и вы, думал о той опасности быть обманутым, что подстерегает короля, а также о той, что грозит вам.

— Мне? Опасность?

— Да, вне всякого сомнения.

— Не понимаю, о чем вы?

— Но, прошу прощения, сударыня, разве мы с вами уже не пришли вдвоем к заключению, что вы любите короля?

— Безжалостный человек! — вскричала со слезами на глазах Луиза.

— Безжалостный, пусть так, зато последовательный. На этом мы сошлись. А потому, если вы любите его величество, разве вы найдете забавным, когда он воспылает любовью к другой женщине?

— Как вы жестоки!

— Жесток? Допустим и это, но с каждым шагом все более последователен, вы не можете этого отрицать. Стало быть, если вы любите короля, если вам будет больно видеть его в сетях недостойной страсти, разве не подумаете вы тогда, что вам бы следовало потрудиться, чтобы заставить его полюбить вас — вас, которая могла бы спасти его и сама стать от этого счастливой?

— Сударь, о сударь!..

И Луиза спрятала лицо в ладонях.

— Сударыня, поверьте, если бы я не почитал вас превыше всех на свете, я не пришел бы сюда и не стал бы говорить с такой искренностью. Вы не должны усматривать в этом ничего, кроме решимости оградить вас от любой ошибки, кроме твердого намерения помочь вам достигнуть всех ваших целей.

Ради женщины не столь выдающейся я бы и пальцем не пошевелил или хитрил бы с ней, как пристало дипломату. Вам же я прямо и чистосердечно говорю:

«Прекрасная, любящая, великодушная женщина, достойная любви очаровательного государя, великого короля, хотите вы занять подобающее вам место или уступите его недостойным женщинам, что только и ждут, чтобы им овладеть?»

Отвечайте! Довольно слез, покончим с этим ребяческим смятением зардевшейся воспитанницы пансиона: если бы речь шла о том, кому стать королевой Франции… я бы и тогда так же упорно искал вашего согласия… но место занято. Остается, увы, лишь второе место, однако оно может стать первым. Так вы этого хотите?

Оглушенная, потрясенная, раздавленная, Луиза поднялась и тотчас вновь упала в кресло, охваченная таким отчаянием, таким лихорадочным возбуждением, которое в конце концов тронуло бесстрастную душу Ришелье.

— Сударыня, — сказал он, — я обманулся, предположив в вас твердость характера; простите меня и забудьте, прошу вас, все, что я здесь наговорил; мне от всего этого остается лишь острое сожаление, что я, может статься, оскорбил вас, заговорив с вами на том языке, который вы могли понять не так, как я бы того желал.

Герцог встал и самым что ни на есть почтительным образом склонился перед ней, готовый распроститься.

Графиня утопала в слезах. Она трепетала, словно птенец, выпавший из гнезда после первой майской грозы.

Но наконец, увидев, что Ришелье, не зная жалости, собирается удалиться, она произнесла:

— Сударь, не злоупотребляйте тайной любящей женщины, даже если вы и утверждаете, что раскрыли ее любовь!

Герцог вновь приблизился к г-же де Майи, преклонил колено и благоговейно, словно поклонялся святой, поцеловал холодную руку, бессильно свешивающуюся с подлокотника кресла.

— Вот я перед вами, — сказал он, — мужайтесь, сударыня, я весь ваш, отныне и до смерти. Говорите же, я вас слушаю.

LXXII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ОБСУЖДАЕТСЯ ВЛАСТЬ ВЕСКИХ ДОВОДОВ НАД РАССУДИТЕЛЬНЫМ УМОМ

После этих слов Ришелье издал «Ах!», чтобы, по всей видимости, перевести дыхание.

Госпожа де Майи подобрала свой веер, незаметно выскользнувший из ее пальцев на сиденье кресла, а оттуда на пол.

— Таким образом, — продолжал г-н де Ришелье, — я намерен с открытой душой обратиться к вашему разуму.