Олимпия Клевская - Александр Дюма

— Я возлагаю большие надежды на вашу доброту, госпожа графиня.

— Не стоит чрезмерно рассчитывать на нее, — жестко заметила г-жа де Майи, — и потом, вы еще не приступили к разговору. А коль скоро я пока могу сохранить воспоминание о вас как о кавалере в высшей степени учтивом и любезном в обхождении, не стоит разубеждать меня в этом.

— Сударыня, — продолжал герцог, все еще сохраняя на губах первоначальную улыбку, — прошу вас, позвольте мне объясниться.

— Нет, нет, господин герцог, не надо! По-моему, сомнение здесь предпочтительнее уверенности.

— Но моя бесцеремонность простительна, сударыня, если только я не ошибаюсь.

— Герцог, я этому не верю. Дворянин вашего ранга не является к женщине заранее уверенный, что бесцеремонность, на которую он решился, простительна.

— В конце концов, сударыня, какой бы она ни была, я безропотно покоряюсь, иначе наш разговор просто не начнется. Не принимайте, прошу вас, за личные корыстные побуждения все то приятное, что я теперь могу вам сказать. Я имею несчастье, а вернее, счастье питать к вам не более и не менее как чувство живейшей…

— Герцог! Господин герцог, остановитесь!

— … дружбы, сударыня, — продолжал Ришелье с весьма учтивым поклоном. — Самой сдержанной, самой почтительной в мире дружбы.

Луиза де Майи вздрогнула.

— А-а! — прошептала она.

— Как видите, графиня, на этой почве мы с вами не преминем найти общий язык.

— О, конечно, сударь…

— Стало быть, я продолжаю, и вы увидите, насколько добрые и полезные мысли посетили меня со вчерашнего вечера.

— Слушаю вас.

— Поводы хорошо поразмыслить возникают обычно у тех, кто отличается наблюдательностью, не так ли, графиня?

— Полагаю, что так. Впрочем, я всегда считала, что наблюдательностью отличаются те, кто умеет хорошо поразмыслить.

Ришелье отвесил поклон.

— Итак, вы заметили нечто, — подбодрила она его.

— Да, сударыня, нечто крайне интересное и любопытное.

— И где же это, господин герцог?

— Вчера, госпожа графиня, в Рамбуйе.

— А в отношении кого?

— В отношении вас. Речь, знаете ли, о том, о чем я говорил с вами все там же, в кабинете.

Луиза снова покраснела.

— Все это, герцог, мне сложно понять: я проста, малообщительна и, признаться, не думала…

— Не думали, что вас заметят? Не заметить вас невозможно, сударыня.

— Ну, это комплимент!

— Более чем комплимент: это наблюдение. Увидеть ваши глаза и обнаружить, что они черные, ничего не стоит; заметить ваши уста и найти, что они прелестны, а их улыбка полна очарования, — для всего этого довольно заурядной наблюдательности. Я же обнаружил кое-что позначительнее, вы в том убедитесь, — это вопрос моего самолюбия, о котором при дворе всем давно известно.

Сердце г-жи де Майи сильно забилось. За притворной веселостью она насилу скрывала дрожь, которая грозила стать видимой.

— Ну хорошо, герцог, можете посадить меня на скамью подсудимых и подвергнуть допросу, я вам это разрешаю, поскольку не в силах себя защитить.

— О, вы уже на ней сидите, графиня. Послушайте. Я, стало быть, заметил, что черные глаза искрятся, когда они направлены на некую цель, а на губах, таких нежных, столь красноречивых, играет улыбка, полная тайных вздохов, многозначительная…

— Господин герцог!

— Это всегда происходило при появлении одного и того же предмета, прошу вас, признаем это сразу. Для меня не могло быть ничего занимательнее, чем изучать подобное явление. Весь вечер я наслаждался игрой вашего дивного лица. Всю ночь я на расстоянии ощущал так явственно, как будто держал в руках все его струны, трепет сердца, полного сокровищ, тем более бесценных, что вы и сами не ведаете им цены, сердца, богатство которого — любовь.

— Любовь у меня? В моем сердце?

— В вашем, да.

Луиза, бледнея, прижала руку к груди.

— Ради Бога, сударыня! — вскричал Ришелье. — Не забывайте, заклинаю вас, с чего в первую же минуту начался наш разговор: я тогда сразу объявил вам, что у вас нет друга более искренного и преданного, чем тот, каким имею честь быть я.

— Любовь? — повторила она, пытаясь изобразить иронию. — Любовь? О нет, сударь, нет…

— Сударыня, не отрицайте.

— Уверяю вас, сударь…

— Я, сударыня, не позволю себе допрашивать вас и, следовательно, не прошу ни в чем признаваться.

— Необычный вы гость, господин герцог, и я, сказать по правде, вас не понимаю.

— Я имел несчастье внушить вам неприязнь, сударыня?

— Должна сознаться, что вы возбуждаете мое любопытство.

— Это уже очень много, сударыня. Итак, я вам уже сказал, что мне не нужно ваших признаний, ведь это я пришел сюда, чтобы открыться перед вами. Мне требуется одно только ваше согласие.

— В добрый час! Что до сказанного вами по поводу ваших наблюдений…

— Они точны, сударыня.

— Ошибочны, герцог, ошибочны!

— О сударыня, не вынуждайте меня приводить доказательства.

— А я вам говорю, что вы ошибаетесь!

— Зачем вы обвиняете во лжи свои прекрасные глаза, свою дивную улыбку?

— Что такое взгляд? Лучик понимания. Что такое улыбка? Ямочки на щеках.

— Сударыня, это язык сердца.

— Вы называете так улыбку и взгляд праздной дамы?

— Ну-ну, не отрекайтесь от своего чудесного великодушного сердца.

— Вот, теперь вы принялись за мое сердце, а оно холоднее камня.

— Ах! Вы меня задеваете за живое; подумайте о том, графиня, что я обязан защищать интересы, противоположные вашим.

— Противоположные моим? Чьи же?

— Того самого предмета, о котором я только что упоминал: предмета, к которому вчера в Рамбуйе было устремлено столько вздохов и улыбок. О взглядах я больше не скажу ни слова, раз вы того не желаете.

— Докажите мне!..

— Я готов побиться с вами об заклад, сударыня: попробуйте отрицать, что в этот самый миг вы были влюблены! — с жаром вскричал Ришелье. — Опровергните это, и я откажусь от всего того восхищения, что вы мне внушили; отрекитесь от этого, и я в свою очередь приму за ничто ваш сердечный порыв, ваш огненный взгляд и эти вздохи, исполненные восторга; я отвернусь от вас и умолкну.

— Но скажите, наконец, сударь, — вся трепеща, проговорила Луиза, — кого же я, по-вашему, полюбила?

— Короля, сударыня.

Герцог невозмутимо обронил эти два слова, тяжесть которых, подобная громадам двух рухнувших гор, в единый миг погребла под собой всю решимость бедной женщины, все ее попытки солгать.

Она без сил откинулась на спинку кресла, бледная как полотно, глаза ее помутились, губы побелели.

Ришелье не двинулся с места.

— Это ужасно, господин герцог, — прошептала Луиза, — ужасно!