Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

ведь шибко сложно… Вон ты в какие дебри залез! Тут сложная политика…

— А ты не юли! — опять повысил голос Устин. — Никаких тут сложностей, все понятно, как дважды два. Вон в самой Америке во всех городах рабочие бастуют, а пушки что-то тоже против них не выдвигают. Попробуй выдвинь. Разок-другой она еще стрельнет в народ, а потом куда? То-то и оно… И так — по всей земле, по всем странам. А то — «дебри»!

Лоб у Морозова взмок. Он вытер его ладонью, заговорил спокойнее, рассудительнее, сам прислушиваясь к своим словам и будто удивляясь им:

— Нет, Демид, кончилась наша надежда. Зря мы сидели в норах и ждали чего-то. Вон недавно коммунисты всех стран снова чуть не месяц совещались в Москве. Давно они объединились уж, и, видно, это такая сила, которую вовек не осилишь. Да и сами они открыто заявляют, что жизнь теперь они определяют, а не те твои «умные» люди, про которых ты расписывал тут, на кого мы с тобой все надеемся…

— Поглядим еще, — вставил Демид.

— А чего тут глядеть? — вяло промолвил Устин и опять устало вытер мокрый лоб. — Мы вот в колхозе тоже иногда беседуем об мировых делах. Захар наш тоже объясняет: «Борьба не кончилась. Идет, — говорит, — последняя битва». Но… проигрывали-то мы всегда, вот в чем вопрос.

— Слушай, Устин, — сдержанно произнес Меньшиков. — Я что тебе хочу втолковать? Конечно, проигрывали. Но сейчас времена изменились. Сейчас — атомная, водородная бомбы. Сейчас сделана такая подготовка, какой никогда не делалось раньше. И Захарка прав — именно последняя битва приближается. И сейчас одолеет тот, кто первый кнопочку нажмет. А кто? Немцы. Они не сробеют, будь спокоен. Только дали бы им атомную бомбу. Вот что надо понять тебе. Так что рано, Устин, слюни распускать. Возьми себя в руки…

— Ну и дадут, так что? Да ведь их за десять минут… Всю ихнюю землю за десять минут сожгут, если что… если они только вздумают…

— Кто знает, как оно все получится… Немцы — народ хитрый. Когда получат атомное оружие, они, может, выберут момент да и пукнут этой ракетой в Америку. Те подумают, что ударили русские, — и начнется. Сами-то они и останутся как под коромыслом. Только пригнутся…

— А мы?

— Что мы?

— Да как мы-то? Сгорим ведь. Какая нам с тобой от этого выгода?

Демид выпил еще рюмку, встал.

— Вот что, Устин… Пьяный уж я, пойду отдыхать. На прощание вот что скажу. Может, и мы сгорим, я не знаю. Но по мне, лучше уж сгореть, чем так вот, как сейчас… Пусть я сгорю, но пусть вместе со мной и все остальное пеплом возьмется, все. Все!!

Устин качнул головой. Нельзя было понять, соглашается он с Демидом или нет.

— А может, еще не сгорим, — продолжал Демид, раздувая побледневшие ноздри. — Может, еще… Вот тогда уж погуляем на старости лет! В последней войне немцы сожгли, расстреляли, задушили пятьдесят миллионов человек.

— И это ты подсчитал?

— Без меня подсчитано. Если им удастся начать новую войну, если они возьмут верх в этой войне, они сожгут и отравят в душегубках миллиарда полтора, а то и два. И я, если Господь сподобит, буду помогать им, сколько хватит сил. Вот на что я надеюсь… Вот чем я живу.

Демид говорил, а глаза его, и без того огромные, делались все больше и больше. Они наливались кровью.

— Ну отдыхай и ты. — Меньшиков поднялся. — Спи спокойно. Утром провожу тебя.

Демид широко раскрыл рот, с хрустом зевнул, аж на глазах выступили слезы. «Гляди-ка, слезы, а не кровь!» — удивился даже Устин.

А Меньшиков, помахав рукой, быстро, торопливо пошел к двери, оставив на столе папку.

Демид ушел, а Морозов долго и безмолвно сидел на кровати, забыв про зажатую в кулаке рюмку.

Глава 27

Пистимея выпила две чашки густого, черного чая, отодвинула от себя нетронутое варенье и пирожки с сушеной малиной. Две девушки, что накрывали вчера вечером стол для Демида с Устином, поспешно начали мыть посуду.

— Что так, сестрица? — участливо спросила пожилая женщина, собиравшая вчера осколки разбитой Устином рюмки, мать этих девушек. — Покушала бы перед дорожкой.

— Не хочется что-то… Где Семен-то? Позови-ка.

— Ну ин ладно, я малинки сушеной сейчас пошлю Марфушке на заезжий двор, она в сани вам уложит. Хорошая у нас нынче малина была, насыпь насыпью. — И повернулась к дочерям. — Ну-ка кликните там батьку! Не слышите, что ли, кто зовет… Потом полы начинайте по всем комнатам мыть да к студии[4] готовьтесь.

Через несколько минут вошел низкорослый, давно не бритый, с тупым подбородком человек, в котором Устин вчера по голосу узнал нищего, приходившего к ним в Зеленый Дол. Звали его Семеном Прокудиным.

— Ну? — приподняла голову Пистимея.

— С полчаса назад подходил к дверям — почивают Дорофей Трофимыч. Пойду еще взгляну.

Семен ушел. Пистимея помолчала и спросила:

— На студии-то Дорофей Трофимыч, что ли, проповедь говорить будет?

— Ага, сами самолично… К вечеру велели собрать братьев и сестер во Христе.

— А не опасно?

— Так ведь Христос с нами. Какой-то новый документ изучать будем. Очень уж важный, говорят Дорофей Трофимович, сами разъяснять станут…

— У Селиванова Митрофана все собираетесь?

— Ага, у него.

— Менять бы места занятий-то. Не дай бог, приметят…

— Да, это верно. Хотя и то сказать — у Митрофановых дом в тихом, удобном месте стоит…

Опять вошел Прокудин, кивнул Пистимее головой:

— Идемте. Звали.

Демид сидел за пустым столом. Едва Пистимея вошла, он поднялся, шагнул навстречу, раскинул руки, обнял ее за плечи:

— Здравствуй, здравствуй, Пистимея… Сколько лет, сколько зим! Вот уж рад я встрече… Всемогущ и благосердечен бог наш Иегова, способствовавший встрече!

— Здравствуй… Демид, — несколько растерянно произнесла Пистимея.

Демид нахмурился, сказал:

— Дорофей я, Кругляшкин. Давай уж старые имена не вспоминать. Ты не обижайся. — Он взял ее за правую руку. — Семен