Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

бы кто мне растолковал сие.

Патриарх молчал. Иоанн ожидал с видом смиренным. Очень хорошо знакомым патриарху по февралю… «Прошу себе опричнину!» – твердил тогда в чернеца облачённый государь, и явственно всем слышался за глумом этим его несгибаемый железный смех, и от этого жуть брала даже самых суровых. Ибо никогда не могли они разгадать Иоанновых замыслов. Потому и уступили.

– Может, хотя, боярину какому али князю в ответный дар аргамака такого дати. За землишку, либо холопьев, опять же. На таком коне далеко ускакать можно, до Литвы самой, покуда хватятся… Разумно! И я б в войске моём от коней добрый тех не отказался. Да что-то не больно дают. Сам вот стараюсь! Луга пастбищные да и пастырей сходных выискиваю.

Тут уж мог бы Афанасий встать в рост и ответ держать, на прямой такой вызов. Но – не стал. Всё на будущую встречу совместную перенёс, сделавши вид, что слышал, да сей час ответствовать не будет за провинность единого епископата.

– А ну что ж. Да и в самом деле, умнее мы делаться с летами обязаны, дурнеть нам нельзя пока что, – тяжело поднимаясь из кресла и опираясь на посох свой, заключил Иоанн, и низко митрополиту поклонился.

Поднялся и Афанасий, хмурый и совсем уже больной видом.

– И я молоденек был ведь, владыко! – внезапно доверительно обратился к нему Иоанн. – И вернул, помню, послам датским часы с механикой хитрой планет и светил, как Макарий подсказал, дескать, царю христианскому, верующему в Бога и творения его, нет дела до планет и знаков небесных, и потому подарок непригоден. Одно меня огорчает – сколь сие теперь глупо выглядит. А часы-то мы себе на башнях и в палатах имеем, однако.

И снова патриарх промолчал, слегка главою качнув, и в посох впиваясь, обнимая большой ладонью с архиерейскими перстнями.

Выждав, и не дождавшись желанного, Иоанн итожил:

– Всё бы хорошо, владыко. Но вчерашней славой на войне не живут! А у нас – война ныне.

Молча откланивались. Отчего-то было тяжело.

В начинающихся сумерках государь отпустил своего кравчего из Кремля – ведь тому надлежало обговорить с семьёй завтрашнюю помолвку и приготовиться к ней, подобрав подобающие случаю облачение, личные слова и подарки невесте. Условились, что Федька будет в Кремле завтра двумя часами после восхода, поскольку государь намеревался благочестиво отказаться от утренней трапезы, и услуги кравчего ему не понадобятся, а воды поднести он доверит постельничему. Сам государь, переодевшись в иноческое платье, с простой чёрной тафьёй на голове, отправился в молельню, взяв с собою Стихирь Богородице и всё необходимое для нотного письма…

Дом Сицких.

21 сентября 1565 года.

Всё семейство Сицких с ближними домочадцами собралось в домовой церкви к полудню, и приглашённый батюшка, духовник и старших и детей давний, в праздничной лазоревой ризе, бодро и просветлённо, как полагалось, распевал канон Богородице, Пресвятой среди всех святых, пришедшей в наш грешный мир ради утешения печалей людских, и подарения миру Спасителя. Было тепло от множества свечей, сладкий аромат лампадок и кадильницы воцарялся всё сильнее, смешивался с мягким солнцем, льющим сквозь слюдяные оконца в древесную благодать часовенки цветные лучи.

Чудесным образом уготовления к празднику и на службе, пусть и домашней, стояние, совместное с поклонами вторение молитвенным распевам, светлое торжественное спокойствие этого часа уняли смятение в сердце княжны Варвары. Она забылась даже, до того всё вокруг было мило, ласково и благополучно сейчас. Как будто и не было невыносимо тяжёлого последнего месяца… Но с последними словами молитвы вернулось к ней беспокойство. В новом смятении княжна обратилась к Богородице, истово прося сил для сегодняшнего огромного события, испытания, которое виделось ей тяжелее всех прежних. И промелькнуло чередой всё, до того испытанное…

В один миг всё прошлое рухнуло, ухнуло куда-то, поплыло и закачалось перед застилающими взор слезами, когда оказалась она в своей светлице с подружками после матушкиного с батюшкой образом благословения. И далее уж не было у неё ни одного дня мирного, душа изнывала, металась, страшась того, что надвигается неумолимо. Все эти хлопоты, наставления, таинственные недомолвки, всеобщее волнение лишали её прежней радости и воли. И, хотя все домашние обращались с нею небывало нежно, заботливостью даже докучая, непрестанно своими добрыми речами и о самочувствии расспросами напоминая ей о скорой разлуке со всем, что с рождения она привычно любила, казалось, что они заставляют её мучиться, делать то, чего она боится и не хочет, велят идти на эти смотрины, с чужими людьми знакомиться, украшаться и убирать себя, выступать и говорить так, чтобы чести их дома не уронить… Все вокруг только одного добра ей желают, а она, и правда, точно больная сделалась через эти их благие пожелания, которыми они будто б её оплакивали. И в доме родном была она теперь словно пленница, которую уготовляют на заклание! Надумавшись снова обо всём, что творится, она падала на постель и безутешно плакала от великой к себе жалости, и оттого, что ничего уже нельзя поделать… И только неизменно твёрдые рассудительные речи княжны Марьи прогоняли её печаль и снимали тяжесть с груди. Она умела в спокойной весёлости всегда ровного духа без устали пояснять, что есть неизменный ход вещей в этом мире, и что грешно ей горевать так над тем, что всякой девушке по судьбе положено совершить, став женою. Что куда хуже остаться вовсе в девках-то, хоть и княжеского роду, без проку этак и состариться. А того прискорбнее за старика выйти, иль вовсе уж немилого, противного сердцу кого. И чего тут плакать и убиваться ежечасно, когда ничего дурного ещё не сделалось! Для плаканья у неё венчальное утро будет, вот там и навоется вдоволь, как полагается. А сейчас себя изведёт всю, личико опухнет и глаза покраснеют, а ещё и волосы вылезать начнут, чего доброго.

– И кому мы тебя такою страхолюдиной покажем? – с лёгкой насмешкой повторяла княжна Марья, усаживаясь рядом с ней и промокая кружевным платком её слезинки, которые быстро сохли в дружеском тепле. – Поглядят сваты на тебя да и убегут. А не убегут, так жениха напугают, докладывая, какая у него невеста краса писанная. Вот уж тогда ему впору рыдать будет! – она засмеялась своей же выдумке, и следом заулыбалась невольно княжна Варвара, и, не сдержавшись, наконец, тоже прыснула.

– Ну вот, другое дело! – принимая деловитый вид, княжна Марья поднялась, оправляя широкий подол богатого сарафана, и повлекла за руку подругу. Пора было примерять наряды, выбранные матушкой для завтрашних смотрин и прилежно разложенные и развешенные девушками в их рукодельной большой горнице, на самом лучшем свету. – Эй! – крикнула им княжна Марья. – Подайте отвар ячменный303,