Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

блюдам, перед тем пронося их высоко напоказ под торжественное объявление распорядителя пира.

Между делом не единожды помянул добром государь прежнего посланца от Англии в Москве Антона Дженкинсона300, коего попросту величал Янкиным, тем самым выказывая, понятно, особое к нему доверие и расположение. Тут же посетовал, что пораньше лет на десяток не случилось досточтимому и достославному мореходу Хью Уиллоби завернуть к нашим северным брегам… Тогда многое, может, инако бы сложилось. О Ченслере301 говорили, тоже в превосходной степени, что любознательный человек был и учёный, и отваги немалой, и что хотелось бы государю у себя иметь его записки путевые, многие русские земли описывающие, нравы и обычаи тамошние, каковыми ему показались они. Гости согласно кивали, обещано было передать сей труд в руки государю уже нынешней весной, коли, с дозволения королевы Елизаветы, Богу угодно будет доставить Дженкинсона в Москву благополучно. Государь казался весёлым, похвалил также и наблюдения Ченслера за травами и плодами земель здешних, тонко открывающие полезные для пищи, врачевания либо красоты свойства их. Многие из этих описаний государь собственной рукой вписывал в свой Травник, что Федьке удавалось подглядеть не раз. При выгодном случае надо будет ввернуть государю про лобазник с золотарником, что, в равных долях смешанные и крутым взваром залитые, в настое от костяных хворей и болей помогают очень, как матушка сказывает… Да опять же осерчает, что вперёд дворцового лекаря лезу! Затаённо вздохнув, Федька поднялся по знаку Иоанна, чтоб поднести гостям, с поклоном поясным, жалованное блюдо. В завершении беседы о содружестве, помолясь за упокой души Ченслера, за здравие обоих царственных домов, и всех присутствующих, продолжали трапезу, и затронули уж менее лёгкое – соседей общих, на море препятствующих свободному их торгу. Понятно, речь о Габсбургах по большей части. Ну и об извечной Литве, следом. Потому как воевать им видится выгоднее, нежели миром договариваться… Ведь чужою наёмною кровью и силой воюют теперь всё больше, поживу и грабёж суля рейтарам, солдатам и кнехтам своим, крови христианской проливать не жалея наказывая, а через то панам обеспечивая пресловутую их вольницу.

– В войне и без того нет благородства! Многие люди поэтому идут сражаться… Ни роду ни племени, ни чести ни правды не ведая, а только лишь наживы ради и потехи злобной в чужих землях. Нешто мы, одному Богу молящие, уподобимся вконец басурманам, что, аки волчцы алчные, непрестанно терзают Русь, да и все государства окрест, и противными бесчестными посулами своими раздор вносят в мир наш, нестойких государей толкая к порухе уговоров и подлому опять кровопролитию! Легче отнять то, что другим взрощено, и ничего взамен не дать, нежели честью заработанным расплачиваться, и разбоя своего, и тем – возвышения, ничем иные не гнушаются! – голос Иоанна горячо возвысился, и он поднялся из кресла, озирая всё собрание, тотчас тоже поднявшееся. – Противно духу нашему христианскому такое негодное положение, потому и хотим воцарения миролюбия по справедливости. Торговать, не воевать чтобы. И есть у нас с вами все на то благое начинание возможности, – как бы в задумчивости надежды своей завершил Иоанн, отмечая меж тем, какова его речь пожелательная показалась англичанам. Те кивали рассудительно, лицами не выражая ни согласия явного, ни отрицания, впрочем, как обычно заведено, видно, у их сословия было. Гости, наконец, поддавшись хмелю изрядно и объевшись, со всем почтением откланялись, выразив посул государеву посольскую грамоту королеве своей доставить в самый краткий возможный срок, и слова мира передать без искажения.

Государь возлёг отдыхать у себя, и два часа было в покоях тихо.

Федька же отправился проследить за подношением митрополиту Московскому, которым, вместе с намеченным посещением вечерним, Иоанн упреждал их завтрашнюю встречу на большом праздничном чествовании Рождества Пресвятой Богородицы в Успенском.

Подношения эти были нарочито и дорогие, и скромные: на подносе большом в золочёных судах перец острый и душистый, шафран, винные ягоды, изюм, яблоки и вино.

Афанасий и впрямь смотрелся утомлённым, и поднялся при их появлении из кресла, подушками бархатными устланного, с помощью служки и опоры о посох. В его покое было сумрачно и ощутимо прохладно, и толстые высокие чёрные свечи в золочёных чугунных шандалах в человечий рост изредка колыхались пламенем, бросая в медленное кружение по стенам и сводам длинные перекрёстные тени.

Точно вторя движению государя, Федька и рынды-телохранители пали на колени и ниц, согнувшись в три погибели, возле дверей митрополичьей палаты, под надзором сумрачных иноков-привратников, рослых и нехилых с виду, молитвенным поклоном приветствующих царя. Рынды при этом обнажили головы и держали свои высокие рысьи шапки, как держат шлемы, на согнутой руке у пояса. Затем Иоанн один приблизился к патриарху, и в полной тишине преклонился к его руке за благословением.

Федьке был дан знак подойти с подношением. Митрополит еле заметно кивнул, взглянув на него. Его служка принял у Федьки поднос, затем оба, не поднимая склонённых голов, отошли к большому поставцу, накрытому зелёным бархатом с широкой золотой каймою, вышитой чёрными крестами и звёздами, куда водрузили подарок среди других даров и золотых кубков, и замерли там, почтительно потупив взгляды в тускло отсвечивающий мраморный пол.

Федька не в первый раз сопровождал Иоанна к владыкам, порядок весь знал, и боялся, что сейчас, как тогда, в Ярославле, или в Лавре, его выставят вместе с остальной свитой, и он не узнает, о чём пойдёт речь. А, меж тем, батюшка особо что-то сетовал на поповские дела и неурядицы, приписывая им чуть ли не верховную причину всему извечному мирскому раздору. Едва ль не так же, как осиное гнездовье Евфросиньи и старых псов вкруг неё, клял он последними словами поповскую власть, всегда поперёк царской встающую, едва им чем-то поступиться надлежало. В душе Федька с ним соглашался, не вполне в состоянии рассудить полным осознанием, уж очень запутанно тут всё было… Отчего тогда, непрестанно своё слово отстаивая, государь на богомолия ездит к тем же, с кем спорит, и там столь часто дары оставляет, и землями жалует, а сам на их же непомерную жадность сетует… Укрепляет всячески царствие земное Троицы Живоначальной, за единство всех в своей земле пастырей ратует рьяно, расколу и ереси войну объявивши, но сам, с собою в беседе или старцами преподобными, вопиет горестно безнадежно на эту самую единую стену, что встаёт перед ним и окружает, и наступает, давит, и велит поступать так, как ей, стене этой, угодно, а не ему видится. Точно и сам мечется средь неразрешимого! Тут Федьку охватывала такая к государю своему жгучая жалость, сочувствие бессильное, что в мыслях совершал он кощунства