Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Орёл! – восхищался Филозовым Виталий Валентинович, который ни свет, ни заря составлял ему компанию на плавательной, упиравшейся в разорённый алтарь, дорожке. Восхищался и, смягчая ли лесть, усиливая, с хитрецой в небесно-синем зрачке спохватывался: двуглавый орёл.

Ещё бы! Из кресла главного инженера домостроительного комбината он быстро перелетел…а оттуда, круто взлетев…

Сколько выпало ему взлётов и перелётов!

Но все они подчинялись определённой закономерности.

С учётом скрытного, хотя и нешуточного антагонизма взаимозависимых сфер проектирования и строительства, Филозов, органично вполне раздваиваясь, попеременно начальствовал то над проектировщиками, то над строителями, ловко перелетая из одного руководящего кресла в другое, а в том из двух ведомств – строительном ли, проектном – где он в данный момент пока ещё не начальствовал, его всё равно побаивались, воспринимали как потенциального начальника. Яхта, бассейн бодрили тело, номенклатурный пинг-понг нагнетал особый боевой дух. Владилен Тимофеевич ведь не равнодушно-послушным шариком, как чудилось непосвящённым, метался туда-сюда: он, нацеливаясь, хитроумно свои перелёты готовил, хотя и любил, кокетничая, пожаловаться, что ему опротивели приёмные сильных мира, в которых и без него – давка.

И новая-старая метла на новом-старом месте мела, мела.

Допустим, ухватил, к примеру, строительные рули, и что же? Словно внезапно переметнувшись на сторону неприятеля, возглавив чужое воинство, он ополчался на проектантов, путаными своими художествами срывавших план по квадратным метрам, отменял им же – бывало, что и накануне нового назначения! – завизированные задания и согласования, хотя в закрытых буфетах обкома и исполкома рассыпался в комплиментах перед корифеями зодчества, обещал зелёный свет прогрессивным творческим замыслам, ибо загодя планировал на всякий пожарный случай обратный цикл. А когда опять менял поле деятельности, не переводя дыхания, бросался критиковать недавних подопечных-строителей за выполнение его же приказов; театрально позорил, с трибун пленумов и активов грозил трибуналом потомков за превращение великого города в склад готовой полносборной продукции. Однако боевитая принципиальность оборачивалась безобидной игрой в войну, поскольку обе позиции – того ли, этого ведомства – которые он попеременно бомбил жалобами в обком, на которые из президиумов советов и конференций с заразительным азартом поочерёдно пикировал, оставались его запасными аэродромами.

Маятниковая цикличность карьерных перемещений, едва ли не монотонная, без видимых замедлений-ускорений и пасов в сторону, не вписывалась в закон Паркинсона или принцип Питера, пусть и признанные универсальными, зато учитывала постоянную колебательность настроений Смольного; Филозов будто агентурную сеть держал в святая-святых, влиял на эти зыбкие настроения, как мог, склонял к своей выгоде, бывало, что гасил контринтригой вызревавшие взрывы верховного негодования…и, перелетая из кресла в кресло, добивался мягкой посадки.

Да, одновременно он смотрел в противоположные стороны, хотя в одну – попристальней, такой ещё был асимметричный и, заметим, немаловажный нюанс. Ведь переброска на строительное руководство знаменовала повышение, командование материальными тоннами-кубометрами в чиновной среде считалось куда престижней власти над чертежами, макетами. Хотя, хотя, если руководить с умом – а Филозов, будьте уверены, руководил с умом и, само собой, в своих интересах! – то и возвращение к кормилу проектной сферы, исконно раздражавшей начальство задержками с выпуском документации, позволяло… Вот оно! – Филозов извлекал главные выгоды именно из смены рода деятельности, из самого перелёта с одной командной высоты на другую. Частая перепечатка визитных карточек, чуть ли не насильственно введённых им в служебный обиход, конечно, гарантировала нервотрёпку в главлитовском лабиринте, но и временное отступление, пусть многими и воспринимаемое как поражение, он превращал в возвратно-возносивший трамплин – широкомасштабной реорганизацией быстро поднимал бюрократический статус захиревшего проектного ведомства. Управление превращалось в Главное Управление, заведующие отделами вырастали в директоров департаментов, пухли штаты, оклады; тут-то Филозов охотно, даже вдохновенно подчинялся паркинсоновскому закону – взывал к уменью, а побеждал числом.

И дела, могли подумать, шли в гору: завозилась новая мебель, освежались паркет и роспись плафона в приёмной зале, по красному ковровому половику, рассекавшему приёмную, с воем катался пылесос «Вихрь».

И долбились стены для проводки к новейшим приборам связи, которые закупались по каналам инвалютных поставок. Кабинеты начинялись ультрасовременной оргтехникой – волокитчиков устрашали насаженными на центральный стержень вертушками с каталожными пластмассовыми коробочками для контрольных карточек, поисковыми устройствами, помнившими все входящие-исходящие…

нон-стоп

Если руководство строительным главком требовало степенности, важности, осторожности, граничившей с боязнью навлечь спонтанным движением партийный гнев, то руководство проектным процессом выливалось в показные чудеса деловитости, которые должны были заметить из Смольного…хотя именно обитателям смольнинских кабинетов, всесильным смолянам, в первую очередь пускалась Филозовым пыль в глаза. И ещё нюанс, тоже немаловажный! Соснину порой казалось, что как раз в руководстве проектной сферой Филозов сполна раскрывал кипучий артистизм своей натуры. С редкой выдумкой, к примеру, он подбирал экзотичные места для выездных «дней здоровья», необычных, не предусмотренных трудовым кодексом, по форме своей – вольных посиделок, а по сути – так считал сам Филозов – прорывных финалов периодически развёртываемых им мозговых атак; глотали летнюю затхлую духоту Зимнего стадиона, мёрзли в неотапливаемом ресторанном поплавке у заснеженного пляжа ЦПКиО…

Но сперва всё-таки о делах, о ежедневных делах.

Письма, докладные у него не вылёживались, он и дома, в ночной тиши, накладывал бодряще-строгие резолюции; дорожил минутой, секундой.

А как гордился телефоном, после долгих просьб и служебных записок установленным, наконец, по милостивому разрешению могущественного смольнинского управделами в его чёрной «Волге», как любил на скорости давать нагоняй подчинённым за упущения, промелькнувшие за окном машины.

Даже в отпуске, если парусная регата не уносила от родных берегов, Филозов подолгу торчал в вечно барахливших, сжиравших монетное серебро таксофонных кабинках междугородней связи, отдавал указания – не снимал руки с пульса ведомства, жертвуя для пользы дела акварельным творчеством – о, служебному рвению ничуть не мешали его разнообразные хобби! – или разгадыванием шахматных этюдов, кроссвордов.

двуглавый орёл в полёте (подъёмная сила темперамента)

Превознося объективность высчитанных быстродействующей машиной истин, Влади, однако, не злоупотреблял плоскими цифровыми вердиктами, не уставал повторять, что он сторонник всякого индивидуального кредо, если оно имеет социальную направленность, несёт коллективные блага людям. Он лишь бранил кичливых эгоцентриков, которые прыщами повыскакивали на общественном теле, призывал радостно служить его здоровым клеткам. И это не пустые были призывы. Когда Соснин представил спорный проект, Влади укротил ревность и поддержал, повесил даже над своим кабинетным столом бело-жёлтую – иронический камушек в ампирную грядку? – перспективу злополучного дома. Впрочем, Соснин подавил смешок: кто мог знать – если переставить слова – о злополучной его, этого дома, перспективе?

И хотя Влади не упускал случая подкалывать щёголей художественной элиты в рыжеватых замшевых курточках, шейных платках, беретах, сам он, возглавив проектное ведомство, стал носить берет, как если бы силился доказать несправедливость давнего неуда по изобразительному предмету, сам стал писать этюды, которые вывешивал на сезонных выставках. Хотя, хотя, злые языки утверждали, что при подъезде к Смольному он со стыдливой опасливостью тот самый берет снимал, проходил сквозь строй чинных гебистов-охранников в исторический вестибюль, как в храм, с непокрытою головою.

Вот ведь, сбил на вступительном экзамене с прямой дороги к вершинам искусства какой-то неуд, с кем не бывает, а возник изводящий комплекс. Однажды Шанский упомянул всуе акварельки Шикльгрубера – неумелые, жалкие – сказал, что в них воспалилась боль художественной посредственности, способная уничтожить мир, Влади за намёк принял, обиделся.

А в другой раз… Однако же хватит, хватит поверхностных примеров, вряд ли управленческие порывы питал лишь комплекс неполноценности.