Наваждение - Пола Волски

Элистэ воспользовалась одним из распространенных выражений для обозначения казни в Кокотте.

- До сих пор мне удавалось избегать знакомства с ней, и я твердо намерен не встречаться с этой Дамой и впредь. Не волнуйтесь, у меня есть кое-какие возможности.

- Я знаю, но...

- А знаете, что самое лучшее в этом пансионе? - как бы между прочим заметил Дреф. - Тут есть ванная комната. Хозяин у нас с причудами - взял и поставил медную ванну с насосом, а в придачу - котлы, полотенца, мыло, так что постояльцы и их гости могут пользоваться всем этим за вполне разумную плату.

- Горячая вода? Мыло?

- Хоть сейчас.

С таким искушением Элистэ не смогла совладать.

Погрузившись в ванну - огромную, глубокую, восхитительно теплую купель, в которой только и можно было смыть многомесячные слои грязи, она терла руки и ноги, пока сероватый налет не сошел катышками и под ним не заблестела новая кожа, трижды промыла волосы, почистила щеткой ногти и поскребла тело пемзой. Элистэ нежилась в ванне, пока вода не начала остывать. Тогда она вылезла, ощущая удивительную легкость, тщательно вытерлась и облачилась в чистую рубашку белого батиста и камвольные штаны до колен, которые дал ей Дреф взамен ее гнусных лохмотьев. Она утонула и в том и в другом; рукава рубашки болтались в нескольких дюймах от кончиков пальцев, а штаны держались лишь на веревочке, которую она затянула на талии. Элистэ закатала рукава и ужаснулась худобе запястий; оглядев себя, она поняла, что страшно исхудала - кожа да кости. На стене висело запотевшее зеркальце. Протерев его, девушка со страхом уставилась на свое лицо: серое, щеки запали, нос заострился, вокруг огромных испуганных глаз залегли черные тени. Настоящая уродина. Жуть. Не хотелось даже думать о том, что Дреф увидел ее такой безобразной. Она вздрогнула и отвернулась от зеркала.

Несколько дней Элистэ ощущала все ту же усталость и вялость. Она много спала - по девять-десять часов ночью, часто дремала и днем. А когда не спала, то сидела у окна в глубоком мягком кресле, подставив лицо слабому, но уже теплому солнцу, и поглядывала сверху на тупик Слепого Кармана, где зимний снег и лед таяли на глазах. С каждым днем грязно-белые заплаты ужимались по краям. Сугробы оседали как по волшебству, обнажались булыжники на мостовой, крыши освобождались от снега, под карнизами соседних домов выросли огромные сосульки. Время от времени эти тяжелые ледяные дротики срывались и разбивались о мостовую с грохотом мушкетного выстрела, отчего Элистэ всякий раз вздрагивала; потом она, впрочем, привыкла к этому звуку, как привыкла к мельтешению и гомону студентов университета, заявляющихся в таверну напротив в любое время суток. Глядя на них и прислушиваясь к их громким беззаботным голосам, она тешила себя мыслью, что хотя бы эта молодежь живет себе в нормальном и безопасном мире.

Ела она не переставая, словно терзавший ее много месяцев голод искал утоления в одном безудержном порыве обжорства. Дреф изумлялся, но и радовался ее невероятному аппетиту и всячески потворствовал ему, доставляя из ближайшей харчевни горы еды, чем повергал ее в смущение: Элистэ опасалась, что вводит его в непомерные расходы. Однако он так горячо разубеждал ее, что она махнула рукой и перестала стесняться.

К ней возвращались жизненные силы, она стала проявлять все больший интерес к тому, что творится вокруг. Ее начало занимать происходящее в тупике Слепого Кармана, а молодая бурлящая жизнь пансиона и вовсе увлекла. Соседей, студентов и гризеток, Элистэ уже знала в лицо, хотя и не по именам. То была компанейская братия, постоянно сновавшая друг к другу перекусить, выпить и посплетничать. По вечерам они собирались то у одного, то у другого, пили и пели; а ночами на цыпочках шастали по лестницам в погоне за недозволенными усладами. Новая девушка вызывала у студентов законное любопытство, тем более что жила она у мастера Ренуа, которого - в его двадцать пять лет - студенты прозвали Папашей; все считали, что его прошлое таит в себе некую недоступную тайну. Однако Элистэ, опасаясь разоблачения, уклонялась и от расспросов, и от предложений завязать дружеские отношения; почти все время она проводила в квартирке Дрефа.

Но в этих двух комнатах было собрано столько всего, что ей не пришлось бы скучать, проведи она там хоть несколько месяцев: книги по мыслимым и немыслимым дисциплинам, музыкальные инструменты, рисовальные принадлежности, шахматы и всевозможные проекты в разной стадии завершения, ибо Дреф, как и в отрочестве, был неизменно поглощен разработкой какого-нибудь очередного необычного замысла. Да и сейчас невозможно предугадать, какая эксцентричная идея им завладеет. Это могло быть что угодно: от изобретения искусственного свечного воска до усовершенствования алфавита; от проекта образцовой народной больницы до создания летательной машины причудливой конструкции. Дреф охотно делился с Элистэ своими замыслами, и в его изложении даже самая скучная тема выглядела увлекательно. Девушка обнаружила, что его объяснения доставляют ей куда больше удовольствия, чем она могла ожидать. Когда предмет разговора по-настоящему его увлекал, Дреф расслаблялся и на какое-то время забывал о скованности.

Скованность. Это она ощутила чуть ли не с первого дня. Разумеется, ничего хотя бы отдаленно напоминающего смущение или неловкость. Как всегда, Дреф являл собой воплощенную невозмутимость. Держался он ни холодно, ни отстраненно, но как-то уж слишком учтиво. Раньше он любил ее поддразнить, задевая ее тщеславие, уколоть отроческую гордыню. Теперь, однако, он щадил ее чувства, был неизменно внимателен и заботлив. Серфу, не боявшемуся в свое время навлечь на себя гнев дочери сеньора, и в голову не пришло отнестись свысока к бездомной нищенке. Для этого он был слишком отзывчив. Он жалел ее. Она все потеряла - семью, друзей, состояние, высокое положение, даже красоту, которой так гордилась, и Дреф понимал, что пережить это нелегко.

И все же ей казалось, что за его деликатным, на грани предупредительности, обращением кроется нечто большее, чем простая жалость. Он так ловко уходил в разговоре от многих тем, столько вопросов оставлял без ответа! Разумеется, относительно своих занятий в прошлом и настоящем он предпочитал держать ее в неведении. Возможно, студенты в конце концов не ошибались на его счет. Он возвел какую-то стену недоверия между собой и Элистэ. Поначалу это ее только обижало; позже, ожив, она почувствовала себя уязвленной и решила так или иначе вызвать его на откровенность.

Да, Дреф скрытничал и жалел ее, но такого великолепного собеседника она встречала впервые; низкорожденный, наделенный острым и ясным умом, явление настолько редкое, что Элистэ вновь задумалась, не течет ли в его жилах кровь Возвышенных. Как-то вечером она намекнула на это, и он, забыв об учтивости, высмеял ее, да так беспощадно, с издевкой, что она съежилась и залилась краской. Эпизод покоробил ее, однако навел на размышления. Возможно, Дреф кое в чем прав. События последних месяцев весьма успешно развеяли старые представления о присущем Возвышенным от рождения превосходстве. Тут уж спорить не приходилось. Чары Возвышенных исчезли без следа под грубым напором простонародья. Лишившись былого преимущества, утратив наследственные права на власть и привилегии, потомки многих поколений сеньоров превратились в обыкновенных смертных, вынужденных бороться за место под солнцем наряду с горожанами, крестьянами и даже бывшими серфами. Мысль малоутешительная, явно отдающая нирьенизмом. У Дрефа, разумеется, имелся полный комплект сочинений Шорви Нирьена - он всегда восхищался этим философом. В мире, который предрекали Дреф сын-Цино и Шорви Нирьен, Возвышенным - понятно, тем, кому повезет уцелеть в нынешней бойне, - предстояло трудиться, рассчитывая исключительно на собственные способности. Видимо, справедливо - в глубине души Элистэ с этим смирилась, - но ужасно, ужасно! В тот вечер они больше не беседовали.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});