Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

— Да, в большом убытке и ты, и они… А ты когда-нибудь убивал?

Бонна чуть заметно качнул головой:

— Выучили, как стрелять… на эту оказию… в Кутаиси.

— Как же ты на такое дело пошел — и толку в нем не знаешь, и уметь ничего не умеешь?

— Да кабы не нужда и горе, разве б я пошел, Дата-батоно? Прошлый год — тиф: двух покойников из дому вынес. Год уж скоро, поминать надо, а я на могилу еще и камня не положил… Кукурузы и чего еще соберу — хватает моим на два месяца, больше не растянешь. Четверых народил, а все девочки. Поставлю я их на ноги, подниму — так без приданого кому они нужны? — Бонна только что не плакал.

Разъяренная собака рвалась с цепи. Под мельницей тоскливо плескалась вода.

— Видно, на твоих товарищей пес лает, Дата-батоно, пусть войдут… что им под дождем-то мокнуть?

Туташхиа пропустил это мимо ушей, и когда он заговорил, Бонна поначалу не мог понять, ему ли он говорит или сам с собой разговаривает:

— Волка из его логова тоже за добычей гонит голодный скулеж щенят. Но голодный и злой волк думает не только о том, чтобы кого-то задрать. Он соображает, как бы не напасть на такого, кто ловчей его и сам его сожрать может. А вот дальше этого волчьих мозгов уже не хватает. Потому что он — зверь, а не человек из рода человеческого. Человеку же положено думать: если уж я кого-то и съем, так того, чья жизнь не дороже моей собственной… — Дата Туташхиа взглянул, наконец, на мельника, который глаз с него не сводил, и сказал — Чтобы облегчить долю такого, как ты, может, и не стоило убивать такого, как я? "Тебе это в голову не приходило, а, Бониа?

— Приходило! — живо отозвался мельник. — Мельница, знаешь, такое место… сидишь — думаешь, и чего только через голову твою не пройдет…

— Ну и как?

— А я вот что надумал, Дата-батоно… — Миролюбие Туташхиа разогнало его страх, и он даже расположился потолковать с умным человеком. — Ведь ты посмотри, как получается. Все, что ты хочешь и в чем у тебя/была нужда, все у тебя есть, Дата-батоно, и ничего тебе уже не надо, и нет у тебя ни в чем особой нужды. А чего я хочу и в чем моя нужда — у меня из этого пока ничего нет. Все свои желания ты сам уже исполнил, а захоти ты еще чего — богатства, знатности, имения, — тебе и это добыть ничего не стоит. А за моими дочками не дай хоть клочка земли и i*an-ли денег — кто их возьмет?! Такой бабы, как моя Дзабуниа, во всем Самурзакано не сыскать было. А погляди, на кого она теперь похожа — на ободранную суку, прости меня, господи, — и все с нужды и забот…

Бониа сглотнул слезы и тяжело вздохнул:

— А если у такого, как я, поубавится горя от смерти такого, как ты… Ты вон каким умным слывешь… Мне ли тебе говорить, рано ли, поздно, найдется же прохвост, у которого дотянутся до тебя руки, — достанутся тогда эти денежки какому-нибудь удачливому да счастливому, а у него и без них всего сверх головы — где тогда бог и правда, скажи мне?

— Ну и сукин ты сын, Бонна… Послушать тебя, так неправедней и злей нет на земле человека, чем Дата Туташхиа, а то бы сам он к тебе пожаловал, увидел бы твоих дочек, губы распустил и сказал: на тебе ружье, Бониа, стреляй в меня, Христа ради, и готовь приданое своим ангелочкам!

Абраг дотянулся до револьвера, валявшегося на тахте, и кинул его к ногам Бониа:

— Вот он… Бери и стреляй!

Бониа будто скрючило.

— Если боишься, что я выстрелю раньше тебя… давай, я лягу, повернусь лицом к стене, а ты стреляй — как раз в спину.

— Я о другом думаю, Дата-батоно, — покачал головой Бонна.

— О чем?

— Тебя на дворе твои товарищи поджидают… Что же, я сам себе враг, чтобы убить тебя, а после пусть все прахом идет?.. Мне деньги живому нужны. Ну, выстрелю я… разве они меня выпустят? — Бонна кивнул на дверь.

— Ты о моей смерти, как я погляжу, думал больше, чем я. Так ведь не получится, чтоб и меня убить, и деньги взять, но чтоб люди не прознали, кто убил и за сколько. Доля, которой ты боишься — сейчас она тебе выпадет или после, — все равно тебе от нее не уйти, раз она на роду твоем написана. Деньги же все равно твоей семье достанутся — чего же тебе еще?

— Если я в живых не останусь, а моим дочерям — приданое…

— Ты этих денег для себя хочешь. Дочери здесь ни при чем. Но ты и не так жаден, чтобы ради денег пойти на смертельный риск. Читал я одну книгу — о пиратах. Пираты — это морские разбойники. У них скопляются богатства… немыслимые. На эти деньги целые царства можно купить. Но куда там… Они все равно носятся по всему свету, грабят и шарпальничают, гибнут или умирают своей смертью, но это редко… И прахом идут все их бог знает где зарытые сокровища. Что за люди эти пираты, как ты думаешь? Это люди страсти: они любят опасность и любят знать, что где-то у них — один черт знает, в каких океанах, на каких островах — запрятаны огромные сокровища. Они любят не сами деньги, а добывать их они любят. Добывать! Люби они то, что можно за эти богатства купить, бросили б они все и ушли на покой. Пусть они одержимы глупой страстью. Но — страстью! Другие называют эту страсть жадностью, потому что жадность доступней для людского понимания. Вот ты хочешь раздобыть денег, но знаешь, чего тебе для этого не хватает? Я уже не говорю о любви к опасности. У человека твоей породы ее и не может быть. Но хоть деньги-то должен ты любить настолько, чтобы ради них не бояться опасности? Так тебе и этой любви господь не послал. Живет в Кутаиси сапожник. Зовут его Семен Сапкарадзе. Сорок лет сидит он в подвале дома Аданаиа и шьет сапоги. Этим ремеслом Семен вырастил уже шестерых дочерей, всех выдал замуж, всех пристроил, а из подвала не уходит. Будь ты таким же добрым человеком, твоих бы дочерей с руками оторвали без всякого приданого. Но не для этого я начал разговор, и не о том хочу поведать. Как-то сшил он мне сапоги. Взвесил их, а они больше фунта потянули, — и как ни упрашивал я, он мне их не отдал. У Сапкарадзе жадность к своему ремеслу огромная, — это о нем Филимон Табатадзе сказал. Многие думают, что любовь бывает только к семье, к женщине или к филейному шашлыку. Гляжу я на тебя, Бониа, — не любишь ты ни покойников своих, ни дочерей, ни свою Дзабунию, которую ты довел до того, что она, как ты сам говоришь, на ободранную суку стала похожа. Нет у тебя к ним любви, а то не стал бы ты на деньги, полученные за убийство, выкладывать могильные камни, покупать жене шелк и сколачивать дочкам приданое. Когда нет любви, и на убийство не пойдешь. Когда не любишь родину, то и на врага рука не поднимется. Но таким, как ты, этого все равно не понять.

Мельник был весь, как распаренный, и голову втянул в плечи.

— А ты сам… Что ты сам любишь, Дата-батоно? К чему у тебя любовь? — вкрадчиво спросил он.

На это глухое ехидство Туташхиа и внимания не обратил.

— Усердная у тебя псина. Уж сколько я у тебя сижу, а все лает. Хватит с него, пусть передохнет, а то и голос недолго сорвать, — сказал Туташхиа, поднялся и вышел во двор.

Дождь кончился. Небо очистилось. Светила луна. Абраг остановился на пороге, освоившись с темнотой, оглядел все вокруг, сделал несколько шагов вниз по склону.

Когда он вернулся, Бониа засыпал зерно в корыто. На скрип двери оглянулся и увидел, что под мышкой у Туташхиа что-то шевелится. Он вытряхнул в корыто из мешка остатки зерна. Туташхиа спустил на пол кота с болтавшейся на задней ноге бечевкой. Револьвера на полу уже не было. Туташхиа взглянул на Бониа.

— Я положил его в изголовье, вдруг, думаю, придут за тобой, спросят, как да что, надо же мне сказать, что оружие у меня при себе, что сижу-выжидаю… А то не ровен час — и мельницу отберут.

Пес успокоился.

Кот отряхнулся и, пригревшись в углу, зажмурился и замурлыкал.

— С этим-то котом ты меня одолел, Дата, и расколол, — сказал Бониа. — Это из-за кота он так лютовал. А я-то думал, он на твоих товарищей кидается.

— Ты, Бониа, трус и хочешь ложью себя утешить: обвел меня Туташхиа, и не смог я его убить! А ты вспомни: ведь ты сначала все рассказал и молил простить тебя, а уж потом до тебя дошло, что пес беснуется. И кот здесь ни при чем, и не для тебя я его притащил. Чтобы понять, что не для добрых дел ты на этой мельнице торчишь, Соломонова мудрость не требуется. Да чтоб еще котов таскать в этакую даль…

— А зачем же, Дата-батоно, понадобилось, чтобы мой пес все это время брехал без передыху?

— На его брехню из деревни хоть кто-нибудь, да прибежит. Не может того быть, чтобы тебя одного здесь купили. Спали они себе преспокойно, а услышали лай, подумали, с чего это собака мельника разгулялась — может, Туташхиа явился, засел в кустах и высматривает. Пока собака лаяла, ни одного из дома не выгнать было. Сидели себе, сжимая казенные револьверы, и мечтали о пяти тысячах. А теперь, когда пес замолчал, они решили — ушел Туташхиа. Трус любопытен и до сплетен охоч, как баба. Они места себе не найдут, пока по одному не приволокутся сюда и не разузнают, с чего это пес из себя выходил. Жалко, времени у меня нет, а то б я остался и поглядел на всю эту роту своими глазами. Я ухожу. Бери пять рублей. Они тебе пригодятся, а больше у меня нет.