Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

– Я могу видеть мистера Осборна Хэмли? Он болен, я знаю, но я его жена.

Робинсон давно понял, что существует какая-то тайна, наличие которой подозревали все слуги и которая в конце концов стала известна хозяину. Он догадывался, что здесь замешана женщина, но, увидев стоящую перед ним незнакомку, которая спрашивала о своем мертвом муже так, словно он был еще жив, присутствие духа изменило Робинсону. Он не смог сказать ей правду – его хватило лишь на то, чтобы, оставив дверь открытой, вымолвить:

– Подождите здесь, я сейчас вернусь.

После чего он направился в гостиную, где, как ему было известно, сидела Молли. Он подошел к ней в расстроенных чувствах и со всею поспешностью, на которую был способен, прошептал ей что-то на ухо, отчего она побледнела от ужаса.

– Что такое? Что случилось? – нетерпеливо вопросил сквайр, которого снедало душевное волнение. – Не утаивайте от меня ничего. Я выдержу все. Роджер…

Им обоим показалось, что он вот-вот лишится чувств; поднявшись с места, сквайр подошел к Молли, которая понимала, что тревожное неведение было сейчас для него тяжелее всего на свете.

– Сюда пожаловала миссис Осборн Хэмли, – ответила Молли. – Я написала ей о том, что ее супруг очень болен, и вот она приехала.

– Очевидно, она еще не знает о том, что случилось, – заметил Робинсон.

– Я не могу принять ее… не могу, – пробормотал сквайр, забиваясь в угол. – Ступай к ней, Молли, хорошо? Ступай и поговори с нею.

Молли тоже встала и на мгновение замерла в нерешительности. Предстоящий разговор тоже страшил ее. Ход ее мыслей нарушил Робинсон, сообщив:

– Она выглядит маленькой и слабой, а на руках у нее большой малыш, но как долго она несла его, я не успел спросить.

В эту минуту дверь тихонько отворилась и прямо перед ними предстала невысокая фигурка в сером, готовая сию же минуту рухнуть на пол под тяжестью собственного дитя.

– Вы – Молли, – сказала она, не сразу заметив сквайра. – Та самая леди, которая написала письмо. Иногда он упоминал о вас. Вы проводите меня к нему.

Молли не ответила, потому что в такие минуты взгляд бывает куда красноречивее слов. Эйми поняла все. Она лишь пролепетала:

– Он не… Ох, мой муж! Мой муж!.. – У нее подогнулись ноги, и она покачнулась, а малыш заплакал и протянул ручонки, прося о помощи. Которая и была ему оказана дедом за миг до того, как бездыханное тело Эйми повалилось на пол.

– Мамочка, мамочка! – закричал малыш, брыкаясь и пытаясь освободиться, чтобы подбежать к ней.

Он отбивался столь отчаянно, что сквайру пришлось опустить его на пол, и он пополз к маленькому неподвижному телу, рядом с которым сидела Молли, бережно поддерживая Эйми под голову. Робинсон же поспешил за водой, вином и кем-нибудь из женской прислуги.

– Бедняжка, бедняжка! – повторял сквайр, склонившись над нею. При виде чужих страданий глаза его вновь наполнились слезами. – Она еще очень молода, Молли, и, должно быть, очень сильно любила его.

– Разумеется! – быстро откликнулась Молли.

Развязав тесемки шляпки, она сняла с гостьи поношенные, но аккуратно заштопанные перчатки; вокруг бледного невинного личика, оттеняя его, каскадом раскинулись роскошные черные волосы; в глаза ей бросились и домовитые загорелые ручки, единственным украшением которых служило обручальное кольцо. Малыш обеими ручонками сжал ладонь матери и с жалобным плачем приник к ней всем тельцем, не переставая вскрикивать: «Мамочка, мамочка!» Словно услышав его мольбы, его мать очнулась, ее рука дрогнула, губы шевельнулись, и сознание постепенно начало возвращаться к ней. Она не открывала глаз, но из-под сомкнутых ресниц покатились крупные тяжелые слезы. Молли прижала ее голову к своей груди; они попытались дать ей вина – от которого она отстранилась – и воды, которую она жадно выпила, но и только. Наконец она попыталась заговорить.

– Отведите меня туда, – сказала она, – где темно. И оставьте одну.

Молли и служанка, поддерживая ее под руки, вывели бедняжку из комнаты, а потом уложили на кровать в лучшей спальне особняка, погасив и без того приглушенный свет. Эйми лежала, сама похожая на бездыханный труп, не помогая, но и не сопротивляясь тому, что они с ней проделывали. Но когда Молли направилась к выходу, чтобы занять свой пост снаружи, то скорее ощутила, нежели услышала, как Эйми окликает ее.

– Еда… хлеб и молоко для малыша.

Когда же они принесли поесть и ей самой, она отказалась, отвернувшись лицом к стене и не сказав ни слова. В суматохе приготовлений малыш остался на попечении Робинсона и сквайра. По какой-то неизвестной, но крайне удачной, учитывая ситуацию, причине он сразу же невзлюбил Робинсона с его красным лицом и хриплым голосом, решительно отдав предпочтение своему деду. И Молли, сойдя вниз, застала сквайра рядом с ребенком: он кормил малыша, и на лице его читалось умиротворение, какого он не знал на протяжении вот уже долгого времени. А малыш то и дело отрывался от хлеба с молоком, чтобы словом и жестом продемонстрировать свою неприязнь Робинсону, что лишь забавляло старого слугу и приводило в восторг обласканного вниманием сквайра.

– Она лежит как мертвая, отказываясь разговаривать и принимать пищу. По-моему, она даже не плачет, – сказала Молли, по собственному почину решив предоставить отчет сквайру, который в данный момент был слишком увлечен внуком, чтобы задавать вопросы.

В разговор вмешался Робинсон:

– Дик Хейворд, посыльный в гостинице «Хэмли-Армз», говорит, что дилижанс, на котором она приехала, отправился из Лондона в пять утра. А ее попутчики рассказали ему, что в дороге она много плакала, когда думала, что никто на нее не смотрит, и что она ни разу не ела вместе с остальными, а оставалась кормить ребенка.

– Она измучилась и устала, надо дать ей возможность отдохнуть, – сказал сквайр. – А еще мне кажется, что этот мальчуган сейчас заснет у меня на руках. Да смилуется над ним Господь.

Молли потихоньку выскользнула из комнаты и отправила мальчишку-посыльного в Холлингфорд с запиской для своего отца. Сердце ее разрывалось от жалости к бедной незнакомке, и она не знала, какие шаги следует предпринять в отношении нее.

Время от времени она поднималась наверх, дабы взглянуть на молодую женщину, которая была немногим старше ее самой и которая лежала с открытыми глазами, но оставалась при этом неподвижной, словно хладный труп. Молли бережно укрыла ее, ненадолго подойдя к кровати, чтобы женщина знала, что она не одна; на большее девушка не отважилась. Сквайр с головой ушел в заботу о ребенке, что было крайне необычно с его стороны, а вот Молли направила всю свою нежность на мать. Из этого, впрочем, вовсе не следовало, будто она не восхищается крепким, красивым и здоровым малышом, внешний вид которого, включая его костюмчик, свидетельствовали о нежной и трогательной заботе, в которой он буквально купался. Вскоре сквайр прошептал ей на ухо:

– Она ведь совсем не похожа на француженку, не так ли, Молли?

– Не знаю. Просто я никогда не видела француженок. Говорят, например, что Синтия – француженка.

– И на служанку она тоже не похожа, правда? А что до Синтии… После того, как она удружила моему Роджеру, мы не будем говорить о ней. Когда после всего ко мне вернулась способность думать, я уже начал представлять, как сделаю Роджера и ее счастливыми и заставлю их пожениться немедленно. Но потом пришло ее письмо! Признаюсь тебе откровенно, мне никогда не хотелось, чтобы она была моей невесткой. А вот он, похоже, мечтал об этом. А ведь Роджер не из тех, кто требует к себе повышенного внимания. Но теперь все кончено, и потому мы не станем говорить о ней. К тому же, как ты говоришь, она, быть может, больше француженка, чем англичанка. А эта бедняжка выглядит совсем как благородная леди. Надеюсь, у нее есть друзья, которые позаботятся о ней. Вряд ли ей намного больше двадцати. А я почему-то думал, что она должна быть старше моего бедного мальчика!

– Она хрупкое и прелестное создание, – сказала Молли. – Но… но иногда я думаю, что случившееся убило ее: она лежит, как хладный труп. – При одной только мысли об этом Молли не выдержала и тихонько заплакала.

– Ну, полно! – сказал сквайр. – Разбить себе сердце не так-то легко. Иногда мне хотелось, чтобы это случилось со мной. Но надо продолжать жить дальше – все отмеренные тебе дни, как сказано в Библии. Мы постараемся сделать для нее все, что в наших силах. И уж конечно, никуда не отпустим ее, пока она не наберется сил для того, чтобы отправиться в путь.

В глубине души Молли противилась подобному развитию событий, к которому со всей очевидностью склонялся сквайр. Она была уверена, что малыша он намерен оставить себе. Пожалуй, у него даже имелось на это формальное право. Но вот пожелает ли расстаться с сыном мать? Впрочем, ее отец наверняка разрешит эту трудность – ее опытный и дальновидный отец, на которого она всегда смотрела с обожанием и надеждой. Она с нетерпением ждала его появления. А февральский вечер тем временем казался бесконечным; малыш спал на руках у сквайра, пока его дед не утомился и не уложил его на большую желтую софу с квадратными углами, на которой так любила полусидеть миссис Хэмли, обложившись со всех сторон подушками. После ее смерти ее отодвинули к стене, так что теперь она превратилась в самый обычный предмет мебели, служивший для заполнения пространства комнаты. Но сейчас на ней вновь лежал человек, крохотный человечек, похожий на херувима с картин старых итальянских мастеров. Укладывая на софу внука, сквайр вспомнил и о супруге. С мыслями о ней он и обратился к Молли со словами: