Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

Боярин Василий Васильевич Бутурлин за свое посольство тоже был щедро награжден. Дали ему золотую атласну шубу на соболях, золоченый серебряный кубок, четыре сорока соболей и к его окладу в четыреста пятьдесят рублев была дадена стопятидесятирублевая надбавка. Получил он и дворчество с путем. Этот путь представлял собой половину доходов с некоторых ярославских кружечных дворов и рыбных промыслов.

Олферьев и Лопухин тоже получили дорогие подарки. Объявлена была царская милость за царским столом думным дьяком Алмазом Ивановым на Святой неделе, когда все переговоры закончились и казачьи послы уехали в Чигирин.

4

Пламя било из окон с таким напором, языки огня были так светлы и горячи, что князю Дмитрию почудилось: каменные стены, сплавляясь, превращаются в прозрачное стекло.

— Пан Чарнецкий, смотрите! — князь показал на этот дом и тотчас поник: Чарнецкий не поймет его.

Из дома пылающим столбом выбежал человек и устремился прямо на них. Дмитрий Вишневецкий, совершенно потерявшись, смотрел на бегущего горящего человека и не мог принять ровно никакого решения: дать ли лошади шпоры и ускакать или что же еще… Над ухом хлопнуло, и князь Дмитрий увидал: и дымящийся пистолет в руке Чарнецкого, и споткнувшееся на бегу пламя.

В который раз уже нашествие топило в огне город Немиров, вот уж воистину Не-миров!

Стефан Чарнецкий был жесток, как никогда. Он даже грабить не позволил Немиров, приказ был один — уничтожать. Крошечная еврейская община попросила для себя милости, обещала отдать все ценное, но Чарнецкий к мольбе остался глух.

— Коли жили с казаками в согласии, значит, все вы тут заодно!

Князь Дмитрий Вишневецкий никого теперь не осуждал — ни убийц, ни убиенных. Он только старался видеть меньше. Война и его приучила к бесчестью, к надругательству над человеком, над плотью убитых, над душами убивавших.

«Что я могу поделать?» — спросил он себя однажды и перестал надрывать сердце пустыми вопросами, на которые у него не было ответа.

Из Немирова отряд Чарнецкого намеревался идти на соединение с войсками коронного гетмана Станислава Потоцкого, но казацкие полки преградили ему путь и разбили карателей наголову. Пришлось Стефану Чарнецкому бежать. Спасался бегством и князь Вишневецкий. Немиров, некогда принадлежавший его роду, как и другие многие города и земли, был утрачен для него и для его потомков навсегда.

5

26 апреля 1654 года поутру ударили московские колокола торжественно и грозно. Москва провожала на войну с польским королем первую свою рать. Воеводы князь Алексей Никитич Трубецкой, князья Григорий Семенович Куракин и Юрий Алексеевич Долгоруков вместе с дворянством были на литургии в Успенском соборе. Служил патриарх Никон.

Суровый и красивый, как Господь Бог, Никон благословил после молебна воинов и вместе с ними приложился к образам и мощам. Царь Алексей Михайлович во всю службу был серьезен, но царские глаза его, привыкшие к толпам, смотрели не в пространство. Каждый, бывший в Успенском соборе, мог сказать, что царь видел его и ему улыбнулся.

Взявши из рук царя воеводский наказ, Никон возложил его на киот Владимирской Богоматери на пелену и, сказавши воинам наставление, передал наказ большому воеводе князю Трубецкому, а государь пригласил всех начальных людей к своему столу.

После пира Алексей Михайлович жаловал из собственных рук всех приглашенных водкою и медом. И сказал царь воинам своим:

— Блюдите заповеди Господа Бога нашего! Крепко стойте за правду! Врагов Божиих и царских не щадите! Вам, воеводы, заповедую любить войско свое, беречь его и быть друг с другом в согласии. Сам я тоже вскоре пойду на врага моего, чтобы вместе с вами постоять за православную веру, за обиды Московского царства. Всему войску заповедую на первой неделе Петрова поста обновиться покаянием и святым причащением.

— Клянемся, государь, не щадить своих голов! — кликнул в восторге и в любви полковник Артамон Матвеев, и все сказали: — Клянемся, государь!

Первым подошел к руке царя князь Трубецкой. Алексей Михайлович взял его седую голову, прижал к своей груди, и старый воевода заплакал в умилении и принялся класть царю поклоны до земли, и бояре считали про себя эти поклоны и сбились со счета.

Войско Трубецкого уходило в поход из Кремля. Все оно проведено было под дворцовыми переходами, на которых стояли царь и патриарх. Никон кропил войско святою водой, а царь спрашивал у сошедших с коней воевод о здравии.

Полки князя Трубецкого отправлялись в Брянск, на соединение с воеводами южных городов и с гетманом Хмельницким.

Сам государь намеревался выступить в направлении Смоленска. Еще в конце февраля, по зимней дороге, в Вязьму была отправлена тяжелая артиллерия под командой бояр Долматова-Карпова и Щетинина. Готовился государь к походу с московской обстоятельностью.

28 апреля ходил молиться в Троице-Сергиев монастырь, 3 мая в Саввино-Сторожевский, в Звенигороде. 10 мая у него был смотр войску на Девичьем поле. Еще через пять дней в Вязьму была отправлена чудотворная икона Иверской Богоматери, подарок константинопольского патриарха Парфения. Икону сопровождал передовой полк князя Никиты Ивановича Одоевского. Через день отправился из Москвы большой полк князя Якова Куденетовича Черкасского, еще через день сторожевой полк князя Михаила Михайловича Темкина-Ростовского. 18 мая со своим дворовым полком выступил из Кремля царь Алексей Михайлович, с боярами, с духовенством, с любимцами.

В государевом обозе следовала царская, обитая алым бархатом, золоченая карета, но за стены Москвы царь выехал впереди войска, верхом на коне.

Московское царство, долгие годы уклонявшееся от всяческих военных действий, явилось перед лицом восточных и западных государств, чтобы силой постоять за исконные свои земли, за Смоленск, за украинский, родной по крови и по духу, народ, против которого польские паны войну вели истребительную, искоренительную.

За правое дело русские люди умели воевать, ибо в такой войне себя щадить невозможно.

ПОСЛЕДНЕЕ

Богдан Хмельницкий лежал в беспамятстве. В комнате пахло свечами, они во множестве горели перед иконами. Зажигала свечи дочь Катерина, не отходившая от больного отца.

Приходя в себя, Богдан видел усталое любимое лицо. Мысли его путались, и он называл Катерину Анной. Но не Анну Филиппиху, третью свою жену, видел он, а ту Анну, которая была матерью всех его детей. Он видел мерцающие золотом иконы, свечи и лампады и понимал: близкие люди вымаливают у Бога продления его жизни.

Ему хотелось свежего воздуха. Сил не было ни приказать, ни попросить, он уставал даже веки держать открытыми, но заботы его не оставляли. Он знал обо всем. Знал, что Иван и Данила Выговские в беспокойстве за его булаву и бунчук, которые он дал наказному гетману Грицко Лесницкому, второму генеральному судье, отправляя его в поход. Знал, что никто не посмеет пойти против его воли, воли Хмельницкого, и тотчас после его смерти в гетманы будет избран сын Юрий. Надолго ли? Тимош в грамоте не преуспел, но был прирожденный гетман, а вот Юрий… Грамотей-то он грамотей…

Сердце исчезало из груди, и Богдан, чтобы не обременять болезнь своими гетманскими заботами, вызывал в себе картины минувшего, но являлось перед внутренним взором одно и то же. Заснеженное, в проталинах от крови Дрожи-поле.

Это случилось лютой зимой 1655 года. Полковника Богуна осаждало в Умани польско-татарское войско, сам он, соединясь с большой московской ратью воеводы Василия Борисовича Шереметева, стоял в Белой Церкви.

Сколько раз польские региментарии попадались на многие уловки его. И вот словно бы жизнь вывернули наизнанку. Повторялась история, случившаяся некогда с гетманом Николаем Потоцким, там, под Желтыми Водами. Получив обманные сведения о силе врага, он, грозный Хмель, с малой частью войска двинулся под Умань и под Ахматовом попал в западню. Вражеское войско вчетверо превосходило московскую и казацкую рать.

Было решено прорываться к Белой Церкви. Табор, построенный в три ряда, растянулся на полмили. Шли сквозь смерть. Русские выламывали из саней оглобли и оглоблями били нападавших.

Врагам удалось разорвать табор, но не удалось остановить его.

И виделось теперь Богдану: лица в инее, живые лица и мертвые, и метель! Но вперед! Вперед! По шагу, по полшага! Вперед! Вперед! К Белой Церкви!

«Вот так же и мы с тобою, матерь моя Украина, вышли к России», — шептал Богдан, и опять он видел движение огромного войска, огромного народа, всей земли…

И потом было бело от снега, от света, но он продолжал идти, не умея остановиться, потому что всю свою жизнь шел к правде.

— К правде, — сказал он Катерине, очнувшись.