Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

Боясь нашуметь, все так же на цыпочках, отошла на середину хаты и тогда только сердито и громко зашумела:

— Ну хватит дурь на себя напускать! Вот пойду к пани Мыльской да и пожалуюсь. Уж она найдет на тебя управу.

— Я о Боге думаю, а ты меня пани Мыльской стращаешь, — с укором, но без жизни в голосе отозвался Квач.

— Ишь лежебока! — не унималась, повеселев, старуха. — Я и не грожусь, я взаправду к пани собираюсь пойти. Вот уж и шубу надеваю.

Квач не откликнулся. И старуха, повертев в руках шубу, оделась, сунула ноги в валенки, вышла в сени, хлопнув, для вразумления старика, дверью.

Постояла в сенях, всплакнула. Да и решилась пойти к пани, наябедничать на упрямца.

Вдруг радостно затрезвонили колокола, бухнула пушка, из ружей пальнули. Старуха кинулась обратно в хату и лоб в лоб сшиблась на пороге со своим стариком.

— Очумелая! Очумелый! — в один голос охнули они друг на друга и разбежались в разные стороны.

Квач, на ходу натягивая шубейку, трусил на волю, а старуха, юркнув в хату, тотчас опамятовалась:

— Куда же это он, умирающий мой!

И пустилась вослед за стариком.

Все Горобцы, от мала до велика, высыпали на улицу. В медленном от торжественности движении колыхалось в золотом блеске шествие.

— А попов-то, попов! — ахала Кума, всплескивая от восторга руками. — Нашего-то и не видать среди них.

— Как это не видать! — обиделись за своего попика односельчане. — Впереди, с крестом.

— О чем это вы, глупые! — как истый воробушек, скакал перед толпою Квач. — То русские пришли! Слава тебе Господи, услышал нас! Затворяй, беда, ворота! Затворяй, постылая!

За священством двигались русские бояре и среди них местная знать, встречающие — сотник Мыльский, есаул, писарь.

— Все вернулось на круги своя! — сказала пани Мыльская вслух, когда, занимая место перед алтарем, пан Мыльский стал рядом с московским боярином Бутурлиным.

Она, пани Мыльская, тоже была в первом ряду. Взгляд ее был строг и милостив — так смотрят матери на детей.

Квач тоже был в церкви, где бочком, где всей грудью, а то и по-ужиному — пролез.

Свои и приезжие певчие вместе с голосистыми попами и дьяконами пели ектинью, и все, всем народом в единый глас, молили Бога о государском многолетнем здоровье.

Квач плакал от радости и, толкая соседей, все пытался рассказать им:

— А я-то помирать было лег… Нет, говорю, жизни, неоткуда ее ждать. А жизнь сама к нам пришла.

— Тихо ты! — толкали в бок старика, но он не унимался.

— Чего тихо? Это когда смерть — тихо, когда жизнь — шуми, пой.

Царские послы торопились. Они получили от Хмельницкого письмо. Гетман звал послов поспешать в Переяслав, куда созывались полковники, старшина и казаки для общей рады — слушать государеву грамоту.

5

31 декабря 1653 года в пяти верстах от Переяслава великое московское посольство встретил переяславский полковник Павел Тетеря, а с ним было шестьсот казаков со знаменем, трубами, литаврами.

Казаки сошли с лошадей, и Павел Тетеря сказал Василию Васильевичу Бутурлину и его людям пышную речь.

— Благоверный благоверного и благочестивый благочестивого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии самодержца и многих государств государя и обладателя его государского величества, великий боярин и прочие господа! С радостью ваше благополучное приемлем пришествие. Давно уже сердце наше горело, услаждаемое слухом, что во исполнение царского обета грядете к нам, чтобы быть нам, православному и преславному Войску Запорожскому, под высокою великодержавного благочестивого царя восточного рукою. Я же, меньшой в рабах того же Войска Запорожского, имею приказ от Богом данного нам гетмана Зиновия Хмельницкого в богоспасаемом граде Переяславе встретить вас и сотворить, со всем войском, содержащимся в граде, нижайшее поклонение. Молю прилежно милостей ваших войти в обители града Переяслава.

— Добрый слуга царю будет, — шепнул о Тетере дьяку Лопухину Бутурлин.

Встреча московским послам нравилась. Саженей за сто от городских ворот стоял коридор казаков с ружьями. Все они пальнули в честь посольства. Саженей за пятьдесят от ворот боярина Бутурлина приветствовал переяславский протопоп Григорий со всем священством города и окрестностей.

Теснился народ, все честные люди вышли встречать Москву, старики, дети, женщины, пришли в город крестьяне из деревень. Все хотели видеть чудо соединения двух родных, разошедшихся в веках народов. И каждый человек, какого бы звания он ни был, на свой лад, но понимал — великие дни пришли, великое дело сотворяется на его глазах.

Посольство прикладывалось к святым образам, принимало кропление святою водой, и потом протопоп говорил, и все, затая дыхание, слушали.

— Радостью исполняемся, удостоенные зреть благополучное благородия вашего от царского пресветлого величества пришествие. О нем же слухом уха услышали мы, меньшие и нижайшие богомольцы ваши, с радостию вышли навстречу, уповая, что пришествием вашим Господь Бог исполнил усердное желание православия нашего о совокуплении во едино Малой и Великой России, чтобы быть нам под единого великодержавного благочестивого царя восточного крепкою рукой.

Под радостные клики народа, под звон всех церквей, посольство проследовало в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где был совершен молебен.

На вопрос послов, где же гетман, Павел Тетеря отвечал:

— Гетман хотел быть в Переяславе наперед вашего приезда, но через Днепр ныне переправиться никак не возможно.

6

Река, еще вчера ворочавшая ледяными глыбами, смертельная для храбрецов, рискнувших совершить через это мчащееся ледяное месиво переправу, за ночь утихла, и строитель-мороз там и здесь уже перебрасывал хрупкие свои мостки, которые под напором воды трещали и ломались, но было видно — Днепр устал от борьбы и смирился.

Богдан Хмельницкий ждал, когда река станет. В этом столкновении воды и мороза ему чудилось вещее.

Мороз был для него образом правильной жизни. В устоявшихся добротных буднях тоже есть свои кипучие топи, но, однако, надежность мостов, как этого, ледяного, велика, и жизнь от внешних разрушительных сил безопасна вполне.

«Хорошо ли оно, успокоение? — думал Богдан и сам же отвечал себе: — Хорошо».

Река жизни, низвергнув поработителей живота и самого духа, растратив силы на половодье, на одоление всяческих преград, нуждалась в покое.

И сам он, гетман Хмель, желал покоя и постоянства.

Богдан смотрел, как, всплескивая, ужом пробирается вода между остановившимися почти льдинами, и думал о том, сколько людей, дорогих ему, частицу его жизни, унесло потопом. Шесть лет минуло со дня его зимнего бегства из Чигирина на Сечь. За те шесть лет почти все полковники в полках поменялись: убитые, умершие, изменившие… Любимая жена погибла, любимый сын погиб, погибли не только его, старого Богдана, друзья и одногодки, но и друзья его сына — цветущая поросль жизни. И враги погибли. Все региментарии у поляков новые.

— Новое время пришло, — сказал Богдан вслух и про себя подумал: «Сгожусь ли я для него?»

7

Шестого января в праздник Богоявления на реку Трубеж двинулось великое шествие, снова собравшее весь Переяслав и казаков, приехавших на раду. Среди крестов, хоругвей, икон несли, как драгоценность, образ Спаса, отпущенный государем с Бутурлиным. Сразу за святыми реликвиями шли в полном облачении архимандрит казанского Преображенского монастыря Прохор, протопоп Рождественского московского собора Андреан, поп Савво-Сторожевского монастыря Иона, переяславский протопоп Григорий, священники и дьяконы приходских церквей, за священниками шли бояре Бутурлин, Олферьев, думный дьяк Лопухин, князья и дворяне посольства.

Богдан Хмельницкий приехал в Переяслав вечером. Сразу по приезде он прислал на подворье, где стояло посольство, полковника Тетерю сказать, что хочет с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным видеться тайно, и на той встрече чтоб грамоты государевой не подавать и речей не говорить.

— А пожалует ли государь нас, грешных, теми землями и вотчинами, какими мы владеем и которые надеемся передать своим потомкам? — спросил на встрече гетман.

— Государь всякое добро помнит и не обходит милостью своей того, кто служит ему верой и правдой, — ответил боярин Бутурлин.

Этот разговор разволновал Тетерю, допоздна засиделся у родственника своего Ивана Выговского.

— Уж если и подклоняться под руку московского самодержца, — говорил Тетеря, — так хоть чтоб не без выгоды.

— А ты больше молчи, но дело свое знай, — посоветовал Выговский. — Уговорю гетмана, чтоб он тебя послал в Москву. Пока другие опомнятся, мы уже вытребуем у царя и города, и земли.