Второй пол - Симона де Бовуар

молоко, сливает сыворотку…

Однако в XIX веке буржуазные представления о любви несколько изменились. С одной стороны, буржуазия страстно желала защитить и укрепить брак, а с другой – из-за развития индивидуализма простое подавление женских требований стало невозможным. Право на любовь яростно защищали Сен-Симон, Фурье, Жорж Санд и все романтики. Возникла новая проблема: соединить брак с индивидуальными чувствами, которые прежде из него попросту исключались. Именно в это время появилось двусмысленное понятие «супружеская любовь», дивное порождение традиционного брака по расчету. Идеи консервативной буржуазии во всей их непоследовательности выразил Бальзак. Он признает, что в принципе брак и любовь не имеют ничего общего, но ему неприятно уподоблять такой достойный уважения институт, как брак, обыкновенной сделке, в которой с женщиной обращаются как с вещью; в результате, читая его произведение «Физиология брака», мы постоянно сталкиваемся с удивительной непоследовательностью:

Рассматривая брак с точек зрения политической, гражданской и нравственной, мы увидим в нем закон, договор и установление… Следственно, брак должен быть предметом всеобщего уважения. Общество поневоле ограничилось этими очевидными соображениями, ибо для него они представляют наибольшую важность.

Большинство мужчин, вступая в брак, помышляют лишь о том, как бы продолжить свой род, вступить во владение имуществом и стать отцами, однако ни продолжение рода, ни собственность, ни дети сами по себе счастья не приносят. Crescite et multiplicamini![367] – для исполнения этого завета любовь не нужна. Именем закона, короля и правосудия требовать у барышни, которую вы впервые увидели две недели назад, любви – бессмыслица, достойная большинства обреченных![368]

Казалось бы, все ясно, как в гегелевской теории. Однако Бальзак без всякого перехода продолжает:

Любовь есть согласие потребности и чувства, семейное счастье проистекает из связующей супругов совершенной гармонии душ. Отсюда следует, что, дабы достичь счастья, мужчина обязан блюсти некоторые правила чести и такта. Воспользовавшись плодами социального закона, освящающего потребность, он должен затем подчиниться тайным законам природы, способствующим расцвету чувств. Если он видит счастье в том, чтобы быть любимым, ему следует искренне полюбить самому: истинная страсть всемогуща.

Однако быть страстным – значит никогда не утрачивать желания. Можно ли всегда желать свою жену?

Да.

После чего Бальзак излагает свою науку брака. Однако мы скоро замечаем, что главной целью для мужа должна быть не любовь жены, а ее верность, и для того чтобы оградить свою честь, муж должен постоянно указывать жене на ее слабости, препятствовать ее культурному развитию, держать в состоянии морального отупения. И это называется любовью? Основной смысл этих туманных и бессвязных рассуждений сводится, по-видимому, к тому, что мужчина, используя свое право выбирать жену и удовлетворяя с ней свои потребности, должен вносить в отношения с ней как можно меньше индивидуального. Именно в этом Бальзак видит залог верности жены. В то же время муж, используя определенные приемы, должен пробудить любовь жены. Но если мужчина женится ради собственности и потомства, можно ли его назвать действительно влюбленным? А если он не влюблен, то откуда возьмется всепобеждающая страсть, в ответ на которую вспыхнет страсть жены? Неужели Бальзаку действительно неизвестно, что неразделенная любовь не только не вызывает ответных чувств, но докучает и вызывает отвращение? Все его лицемерие ясно видно в его программных «Воспоминаниях двух юных жен», «идейном» эпистолярном романе. Луиза де Шалье хочет строить супружеские отношения на любви; в результате она в порыве страсти убивает своего первого мужа и умирает от чрезмерной ревности ко второму. Рене де л’Эсторад пожертвовала своими чувствами ради благоразумия. В награду она обретает материнские радости и создает прочное семейное счастье. Непонятно, во-первых, в силу какого проклятия – если, конечно, это не воля самого автора – влюбленная и страстно желающая насладиться радостями материнства Луиза их лишена: любовь никогда не мешала зачатию. Во-вторых, невозможно отделаться от мысли о том, что радость, с которой Рене принимает объятия супруга, свидетельствует о ее «лицемерии», за которое Стендаль так ненавидел «порядочных женщин». Вот как Бальзак описывает ее первую брачную ночь; Рене пишет своей подруге:

Зверь по имени муж, как ты его называешь, исчез. В один прекрасный вечер передо мной предстал влюбленный, речи его трогали мое сердце, я с неизъяснимым блаженством опиралась на его руку… во мне проснулось любопытство… Скажу только, что мы ни в чем не уступили самым нежным любовникам и отдали дань неожиданности, венчающей этот миг: неизведанное блаженство, которого алчет воображение, порыв, который многое извиняет, согласие, вырванное силой, сладострастные грезы, искони живущие в душе и покоряющие ее задолго до того, как им приходит черед воплотиться в жизнь, – мы познали все соблазны в их самом восхитительном обличье[369].

Это прекрасное чудо, по-видимому, повторялось не слишком часто, поскольку в следующих письмах Рене жалуется: «Раньше я была человеком, а теперь я вещь!»; после ночей «супружеской любви» она утешается, читая Бональда. Хотелось бы по крайней мере знать, с помощью какой уловки в самый трудный момент, момент приобщения женщины к сексуальной жизни, муж превратился в чудодея. Рецепты, которые Бальзак дает в «Физиологии брака», либо слишком общи: «Ни в коем случае не начинайте супружескую жизнь с насилия над женой», либо туманны: «Уметь улавливать малейшие оттенки наслаждения, углублять, обновлять и разнообразить их – вот в чем состоит гений мужа». Впрочем, он тут же замечает, что «если муж и жена не любят друг друга, гений этот – не что иное, как распутство». Но ведь Рене как раз не любит Луи; да и откуда у Луи, если он действительно таков, каким его описал автор, возьмется этот «гений»? На деле Бальзак цинично уклонился от решения проблемы. Он недооценил тот факт, что нейтральных чувств не существует, что отсутствие любви, принуждение и скука чаще вызывают отнюдь не нежную дружбу, а озлобление, нетерпение и враждебность. В «Лилии долины» он более искренен, и потому судьба несчастной мадам де Морсоф куда менее поучительна.

Примирить брак и любовь – это целый подвиг, требующий не более и не менее как божественного вмешательства, – к такому выводу после сложных обходных маневров приходит Кьёркегор. Он с удовольствием разоблачает парадокс брака:

Какое странное изобретение брак! Но самое в нем странное то, что он считается стихийным поступком. И при этом нет поступка более решительного… Значит, такой решительный поступок следовало бы совершать стихийно[370].

Трудность заключается в следующем: любовь и любовная склонность всецело стихийны, брак же – это решение; однако любовная склонность должна быть пробуждена браком