Космическая шкатулка Ирис - Лариса Кольцова

исправить которую мы уже не в силах. Никто не в силах.

– Почему так? – Ландыш искренне его не понимала. – Может быть, раз уж вы тут вместе, попробуйте всё начать сызнова…

– Не получится. Наш выход уже сыгран. Придётся ждать нового запуска игры. Ива не до конца это понимает, а я уже понял всё.

– А я ничего не понимаю, – сердилась Ландыш, как будто и впрямь была маленькой девочкой. – Ива, чего он бормочет? Может, ты мне пояснишь? Неужели для вас Кук сама всемогущая судьба, которая сильнее богов? Кук вздумал отнять у Ивы память, но она всё помнит! А ты и не забывал ничего. Так что пользуйтесь моментом. Ты ведь, Фиолет, мог бы и остаться тут навсегда. Чем тут плохо? Чем лучше твоя дикая Паралея?

– Паралея не дикая. Там вполне развитая цивилизация. Там очень красиво, и живут красивые люди. Особенно женщины там красивы… – Фиолет лёг на живот, положив подбородок на свои руки. Закрыл глаза, и казалось, окаменел.

– И тут красиво, и тут живут красивые люди. Особенно женщины тут красивы, – Ландыш сердито бросала на спину Фиолету одну горсть песка за другой, будто хотела его похоронить заживо.

– Не хорони того, кого уже давно похоронили, – сказал он вдруг.

– Ага! Хочешь сказать, что умер при жизни от утраты той, которая сидит себе рядом с тобою и едва не плачет от твоего бесчувствия! – Ландыш и волосы Фиолета засыпала песком. Это было уже откровенное хулиганство, но он и тут остался безучастным.

– Не надо, Ландыш, – взмолилась Ива, не в силах выносить её издевательств над своим любимым Фиолетом. Его поведение не было для неё понятным, но оно могло иметь объяснение в том, что он принял условия своего всемогущего командира, – навсегда отречься от девушки, остаться с которой в чужом мире невозможно.

Фиолет перевернулся на спину и смотрел на остывающее небо. Солнышко уходило на его вечернюю половину. Он ничего там не видел, кроме бледнеющей пустой синевы, вот что прочла Ива в его густо-фиолетовых, вопрошающе-застывших глазах. Никакого ответа на его мучительный вопрос оттуда спущено ему не было. Она также подняла глаза к небу. И ничего там не увидела, кроме бледнеющей пустой синевы. Никакого ответа на её мучительный вопрос оттуда спущено ей не было.

Ландыш нагнулась над лицом Фиолета и с любопытством заглянула ему в глаза. Он даже не пошевелился. Тогда она сказала, – Твой взгляд похож на взгляд умирающего. Очнись, пожалуйста. А то мне страшно по-настоящему.

Повторная встреча с Капой, принятая Ландыш за первую

В одну из своих привычных прогулок по столице Ландыш на старой узкой улице встретила как-то необычного человека. Она умышленно выбирала старинные улочки, поскольку они особенно будили её фантазию. Она представляла, какой была жизнь тут давным-давно, какие люди населяют теперь эти вычурные дома, определить стиль которых она не умела. Они были похожи на праздничные, но каменно очерствевшие торты, покрытые трещинками и с налётом сухой плесени на некоторых элементах декора. На таких улицах всегда было мало прохожих, что ей нравилось, но не было ни единого дерева или цветника, что ей не нравилось. Зной беспрепятственно стекал с яркого неба, смотреть в которое было невозможно. Она щурила свои глаза, выискивая хоть одну из так называемых столовых, чтобы там посидеть в тени. Можно было и поесть чего-нибудь. Вокруг же располагались только жилые трёхэтажные дома, особняки с ажурной каменной лепниной, украшающей окна и двери, и иные помпезные здания явно не простонародного назначения.

Тут никто не носил очков, а о солнцезащитных линзах Ландыш не подумала. Прищурившись слишком плотно, она не заметила идущего навстречу человека и столкнулась с ним. В первую минуту её удивило то, как он высок ростом. Точно так же как Кук или её муж. Подняв на него глаза, она встретила удивлённый взгляд тёмных глаз под слегка сросшимися и весьма тонко очерченными бровями. Ровный крупный нос и неширокие, несколько длинные губы довершали его облик явно не простого человека. О том, что он непрост, говорила не столько его одежда, – она-то как раз ни о чём Ландыш и не говорила, поскольку ей не была интересна здешняя мужская мода, – сколько чувство почти каменно-застывшего, а следовательно, привычного и усвоенного превосходства над всеми, кто бы тут ни находился. Он показался ей знакомым, но где и когда она могла его видеть? Память даже не пошевелилась на её запрос.

– Добрый день! – произнесла она глупую фразу, поскольку мужчина и не подумал ей ответить. Он оглядел её нарядное платье с явным пониманием того, насколько оно ценное. Платье было то самое, расшитое золотыми одуванчиками. Ландыш, обладая немалым количеством платьем, перед выходом так сказать в люди, всегда терялась перед тем, какое будет не только для неё удобным, а и не слишком замечаемым окружающими. Ей вовсе не нравилось привлекать к себе внимания. Увлекаясь внешней своей обёрткой, она не всегда соображала, что не всякую она может надеть для выхода в столичную толпу. Соображение приходило потом. Так что большая часть расшитых женских соблазнов без применения валялась на её втором этаже повсюду. Для выхода же она использовала одни и те же три-четыре платья. Они словно бы стали её второй кожей, не мешали, не стесняли, не особенно привлекали к себе посторонние взгляды. А это было важно в тесном общественном транспорте на скоростных дорогах, которыми приходилось пользоваться. Невозможно было постоянно сидеть у себя дома или в саду, как и гулять по надоевшим лесным окрестностям одной. Конечно, имелась усадьба Кука на другом континенте, там жила её дочь, подруга Вика, заменившая Виталине, по сути-то, родную мать, поскольку сама мамаша с каждым днём всё больше и больше отдалялась от своего ребёнка. Ландыш даже не понимала того, что тут была даже не временная замена, а явное её оттеснение от родной дочери. Девочка называла Вику мамой, а чтобы их не путать, иногда добавляла «мама Викуся». С мамой Викусей она вела себя как с родной матерью, то есть любила, капризничала, скучала без неё, как и ведут себя дети с родными людьми, а к Ландыш она относилась как к знакомой тёте, зачем-то называющей себя её мамой. Она любила Кука, Алёшку, и была спокойно-безразлична к настоящим отцу и матери. Печалилась ли по сему поводу сама мамочка? Нет. Ландыш так и не смогла ощутить в себе полное раскрытие материнского инстинкта, вначале с радостью свалив на «маму Викусю» все хлопоты по уходу за ребёнком, потом к этому привыкла, заодно отвыкнув и от собственно-материнских чувств.