Обсидиановый нож - Александр Мирер

В густой белой сетке грибницы, выстилавшей заднюю полосу ложа Памяти, сновали термиты, другие термиты сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка в ушах старого Хранителя.

Было раннее время утра, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий Небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

…В это мгновение Колька сел к гонии шестого Поста по Раганге и заговорил с Памятью.

Вызов пропела Дхарма. «Шестой пост. Нарану вызывает пришелец Адвеста», — пролетело по окрестным гониям, но одно только дерево — но Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает шестому Посту, пришельцу Адвесте», — пропела гония чистым скрипичным звуком. Колька смотрел вверх, вдоль ствола — далеко, в кобальтовой сини, на черном стволе, подпирающем небо, плыли раструбы листьев-антенн.

— Говори все, что помнишь, и все, как помнишь, — сказала Дхарма.

…Треугольные в сечении корни-волноводы большой гонии уходили под поверхность Поляны Памяти, пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменевший муравьиный цемент, и примыкали к Немому Уху Памяти — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани, торжественно внесенного в подземелье.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения, но подробные отчеты Хранителей заменяли ей глаза и уши в обычном понимании — кроме четырех нот языка Памяти она ничего не слышала. Люди заменяли ей глаза и уши, а помнила она все, услышанное от людей, с незапамятных времен, начиная от Скотовода. Она помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха в поселении Красного Ливня и перенесен сюда в корзине. Подземелье, десяти шагов в длину и шести в ширину, было уже готово — свежая грибница выстилала желоб, с нее капала пища, и колонии Мельчайших светились на своде, и термиты копошились по всему желобу. Она почувствовала, как открыли корзинку и опустили ее ртом в пищу, и услышала пение Хранителя:

— Вот белые муравьи, неистовые, почуяли запах твой. Бросив работу, побежали шестиногие, тебя покрыли белой пеленой и, прильнув, облизывают. Обретя соки твои, возвращаются к работе и создают твое Равновесие — вот уже первые дюжины вернулись на своды. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое Равновесие. Хороша ли пища твоя и тепло твое, Нарана?

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это, и первое ощущение довольства своей пищей и своим покоем. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознавала себя частью предыдущей Нараны, и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться — мгновенный сбой, едва заметный перерыв в пении по всем Ушам обозначал, что в Великой Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания, и она смеется. Никто не знал, какие это воспоминания, и никто не спрашивал, ибо вопросы об ее мыслительной работе были вредны Наране.

Торжественный день был сегодня — рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась два раза кряду и сама вызвала его к материнскому Уху, хотя и знала, что в такую минуту место Хранителя — в конце подземелья.

Про себя она звала его старикашкой. И засмеялась в то мгновение, когда ее Немого Уха достиг сигнал, в котором взамен символа касты значился символ «пришелец».

Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор в себя самой.

«Великая Память любит меня», — думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе и суету муравьев вокруг действующих волноводов, и слышал обращение Нараны к себе самому. Он знал, что умрет с гордостью и восхищением перед нею, перед мозгом, обмысливающим миллионы мыслей одновременно и разнонаправленно, перед высочайшим из чудес Равновесия.

— Передаю тебе сообщение пришельца Адвесты, — сказала Память. — Он поет с шестого Поста на Раганге, слушай…

Ахука, пристально наблюдающий за стариком — свободной половиной мозга — прервал пение Памяти и приказал ей:

— Спрашиваю, что ты поешь старому Хранителю?

— Повторяю сообщение пришельца Адвесты с шестого Поста на Раганге, — услышал он. — «…Две борозды на траве, в локте друг от друга. Это было неподалеку от края обрыва…»

Он слушал сбивчивый рассказ Адвесты до конца. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, озаботиться… чтобы пришелец не покидал шестого Поста… Никогда.

Э-a, желание Великой не было новостью для Ахуки. Другое было новым — собственная его мысль. Она была простой, страшной, и Ахука рассмеялся. И тут же мигнул свет и пролетела едва заметная пауза в мелодии — Память засмеялась в третий раз, как будто могла слышать его смех.

Он поблагодарил ее и удалился, унеся свою новую и страшную мысль.

Старый Хранитель, кряхтя и пожимаясь, вернулся к дочернему Уху.

А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о себе, выбирая для этого свободные объемы себя так же бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение нёба, языка и голосовых связок.

…Брама-Скотовод приставлен был к коровам. Был он угрюмым маленьким скотоводом, густо еще заросшим черным волосом, и мозг его был в половину меньше, чем у нынешних людей. Он прожил долго, четыре дюжины дождей. Помнил много. Он был случайным — способности его мозга сложились так удачно, что он помнил больше, чем собратья его из оседлого племени скотоводов. И прожил много. Он помнил травы и снадобья, вареные из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать снадобья коровам. И он любил пробовать снадобья разные с разными, и травы пробовал, на своих коровах. Хорошо кормил племя говядиной. А племя стояло в лощине Красного Ливня и коров укрывало в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Брама дал ей снадобье, запомнил, какое дал. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертячей хвори у свиней. И выметала она теленка, безногого, безглазого и безшерстного. И без отверстий, кроме рта неедучего. Брама его заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел он внутри один лишь мозг серый. Рыхлый, а не плотный. Пошел к людям и поглумился: быть мору, теленок выметался без ног, глаз и отверстий. Заколол я его, и быть мору. Люди поверили Браме-Скотоводу. Вернувшись в пещеру, он увидел муравьев пещерных, белых. Всем муравейником они собрались к шкурке телячьей, не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});