Рембрандт - Гледис Шмитт

Когда врач направлялся по дорожке к приличному, но уродливому дому, над подстриженной изгородью внезапно мелькнуло личико девочки: прямая черная челка, беспорядочно сбившаяся на сторону; носик, похожий на пуговку; маленький красиво очерченный рот; сверкающие зубы; серо-голубые глаза, суженные гримаской и казавшиеся двумя полумесяцами.

— Вы к папе? — спросила она. — Так вы его не увидите. Его нет дома. Он ушел. Он рассердился на всех — и на Титуса и на маму. Только на меня не рассердился.

— Ну что ж, тогда я поговорю с Титусом и мамой.

На стук дверь открыл Титус, и в оранжевом свете заката вид у него был измученный и подавленный.

— А, это вы, господин доктор! — воскликнул он. — Какая радость!

Голос его сохранил прежнюю сердечность и любезность, хотя уже не срывался на высоких нотах, потому что давно установился и стал приятным баритоном.

— Корнелия уже сообщила мне, что вашего отца нет дома.

Врач сказал это с грустью: он, конечно, не рассчитывал, что принесенная им весть встретит такой же прием, как когда-то в лавке Хендрика Эйленбюрха, но знать, что она не встретит вообще никакого приема, все равно было грустно.

— Да, к сожалению, его нет. Но он скоро вернется. Может быть, все-таки зайдете? Я сбегаю на кухню и предупрежу Хендрикье, что вы пришли.

В передней комнате свет еще не горел. Доктор опустился на один из двух прочных жестких стульев и, воспользовавшись тем, что его на минуту оставили в одиночестве, растер свое проклятое колено. Что там ни говори, приятно было думать, как украсят эту комнату девятьсот флоринов, которые поступят от Хирургической гильдии: можно будет купить занавеси на большие окна, построить на месте мрачного очага камин, обить стулья кожей, а у самой пустой стены, нарушив ее холодную монотонность, поставить буфет. Так ли уж, впрочем, пуста была эта стена, на которой, как заметил доктор, все-таки висело что-то очень маленькое и оправленное в хорошую рамку из тикового или черного дерева? Горизонтали и вертикали, корабли… А, Геркулес Сегерс! Но как раз в эту минуту вернулся Титус с зажженной лампой, и врач подавил в себе желание подойти и посмотреть на работу Сегерса, потому что молодой человек нарочито пренебрежительно прошел мимо рисунка и поставил лампу на самый дальний подоконник, чтобы свет, еще слабый в оранжевых сумерках, вовсе не попадал на стену. Затем он сел на второй, свободный стул напротив доктора и с принужденной беззаботностью принялся болтать о всяких пустяках.

Доктор подавал соответствующие реплики, кивал головой, а сам незаметно наблюдал за собеседником. Здоров ли Титус? Почему у него красные пятна на скулах? Что это — лихорадка или следы вытертых слез? И не слишком ли у него впалая грудь под вполне приличной полотняной рубашкой?

Гость был уже готов спросить: «Скажи, Титус, что у вас случилось?», когда в комнату вошла Хендрикье с подносом, на котором стояли вино, бокалы и лежали тонкие ломтики имбирной коврижки. Она казалась еще смуглее, чем раньше, потому что загорела, работая в саду; ее налившееся тело натягивало швы старого синего платья; волосы были собраны и уложены вокруг головы тяжелой блестящей короной. Странно было видеть, как изящный молодой человек расточает ей знаки внимания, словно она хрупкая дама в какой-нибудь французской гостиной: он принял у нее из рук поднос и поставил его на подоконник рядом с лампой; он подал ей первой тарелку и бокал и не садился до тех пор, пока она не устроилась на своем стуле.

— Я понимаю: вам нужен Рембрандт. Но один бог знает, когда он вернется, — сказала Хендрикье, когда обмен любезностями закончился и Титус сел рядом с ней. — Надеюсь все-таки, что он возвратится до полуночи. Я уверена, он будет страшно жалеть, если не застанет вас.

Тюльп был поражен: он никогда еще не видел ее такой красивой и сдержанной, такой уверенной в себе, благополучной и безмятежной. Катастрофа обернулась для нее отрадой и облегчением — она уже неоднократно признавалась Тюльпу, что любит свой дом и уютно чувствует себя в этом квартале, где каждый, включая его преподобие Кемперера, искренне считает ее госпожой ван Рейн.

— Ну, он наверняка вернется до моего ухода, — отозвался врач, пожимая плечами и улыбаясь Хендрикье поверх бокала.

— Может быть, да, а может быть, нет, — грустно вставил Титус.

— Не расстраивайся. Главное, не расстраивайся. Хватит с нас огорчений, — перебила его Хендрикье и, протянув руку через пространство, разделявшее их стулья, похлопала молодого человека по опущенному плечу, а он пожал бледными пальцами ее смуглую руку и выдавил на губах некое подобие улыбки. — Я бы, конечно, тоже расстраивалась, будь мы неправы, но на этот раз мы правы.

— Но…

— Нет, родной мой, здесь не может быть никаких «но». Скажите, доктор, способен ли человек, находящийся в здравом уме, заплатить двадцать пять флоринов вот за это? Да еще три сегодня за африканское дерево для рамки? Двадцать восемь флоринов висят на стене, а девочка — сходи за ней, Титус, — а девочка бегает в юбках выше колен, и я экономлю на всем, лишнюю морковку боюсь в суп положить.

Но доктор устал — он весь день выслушивал противоречивые жалобы и подавал советы. Он принес хорошие вести и хотел вместе со всеми порадоваться им.

— Полно, Хендрикье! На вашем месте я был бы с ним помягче. Коллекционирование — давняя его страсть, а ведь от застарелых привычек быстро не отделаешься. К тому же эти двадцать восемь флоринов уже не имеют большого значения: он получает хороший заказ. Именно об этом я и зашел сказать.

Хендрикье, приподняв прямые черные брови, насмешливо посмотрела на врача, словно слишком часто слышала эту песню и теперь удивлялась, что он тоже запел ее. Правда, она немедленно приняла безмятежный и веселый вид — наверно, потому что вернулся Титус, ведя девочку за пухлую ручку.

— Спасибо, Титус. А ты, Корнелия, пойди умойся и марш наверх — уже девятый час.

— Еще рано.

— Умойся и…

— Еще нет восьми. Я не слышала, как било восемь.

— Било или не било, делай что я говорю и иди спать.

— А ты иди к черту. Оба вы с Титусом идите.

Ни один из взрослых не пошевелился и не улыбнулся. Девочка, испуганная собственной дерзостью и подавленная видом молчаливых бесстрастных лиц вокруг нее, упрямо уставилась в пол, затем повернулась и, шумно топая ногами, начала подниматься по лестнице.

— Это она у него научилась, — пояснила Хендрикье. — Она только повторила то, что он сказал перед уходом, когда я заговорила о деньгах, истраченных на рамку.

— Забудьте об этом, — успокоил ее доктор. — Девочка тоже скоро все забудет. Я уже сказал: вас ждут хорошие деньги — девятьсот флоринов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});