Рембрандт - Гледис Шмитт

Брату привратника, очевидно, нравилось в Дордрехте, и он не спешил возвращаться оттуда, тем более что за его амстердамскую квартиру платили другие. Осенние закаты сменились зимними, портреты почтенной четы Триппов были закончены и оплачены, день святого Николая был на носу — о чем лучше не вспоминать: в доме нет денег на подарок даже для малышки — а они все еще жили здесь.

Канун праздника святого Николая показался Хендрикье самым ужасным днем ее жизни. Хотя в латинской школе у Титуса были каникулы, он встал рано и ушел по каким-то делам; Корнелию взяли к себе Пинеро, а Рембрандт весь день равнодушно рисовал и тут же рвал нарисованное, а затем, тяжелый и неприступный, уселся у стола, закрыв глаза рукой. Ужин был готов, но художник всем своим видом давал Хендрикье понять, что он не желает, чтобы она прерывала течение его черных мыслей такими низменными вещами, как расстановка тарелок и разливание чечевичного супа. Едва она молча поставила перед ним полную миску и положила деревянную ложку, как скрипнула дверь и вошел Титус.

Мальчик замерз, казался слишком худеньким, но вид у него был неподобающе веселый. Кончик носа и губы у него посинели, лицо сузилось, и тем не менее он выглядел таким довольным, что Хендрикье спросила себя, уж не гулял ли он с девушкой, но тут же отвергла такое предположение: его невинные глаза смотрели на нее с давно забытым выражением — тепло и любовно.

— Ого! У нас чечевичный суп! — воскликнул Титус так же одобрительно, как восклицал когда-то: «Ого! У нас жареный утенок!»

Он кивнул отцу, послал Хендрикье воздушный поцелуй и отправился мыть руки.

— Что он опять задумал? — спросил Рембрандт, оторвав наконец руку от лба и распрямив спину, настолько безучастную ко всему, что от этого можно было взбеситься.

— Не знаю. Я никогда не спрашиваю, что он замышляет. Он не любит, когда ему задают вопросы — в таких случаях он думает, что его считают ребенком.

— А разве он не ребенок?

— Будь он ребенком, это было б великое счастье, особенно…

— Что «особенно»?

— Особенно если вспомнить, с чем ему приходится мириться.

Влажные глаза Рембрандта моргнули и посмотрели так, словно впервые увидели грязные стены, дешевую мебель, треснувшие тарелки, деревенскую еду.

— Где Корнелия? — спросил он голосом, который бывает у человека, еще не совсем очнувшегося от сна.

— На случай, если ты этого не заметил сам, знай: Корнелии уже три дня нет дома. Она у Пинеро.

Хендрикье поставила на стол хлеб с такой яростью, что было просто удивительно, как блюдо не разбилось.

— Так ведь это же хорошо, верно? — спросил художник.

— Для нее, быть может, и хорошо, а для меня — нет.

— А почему? Ты скучаешь без нее?

— Скучаю? А почему бы мне не скучать? Что еще, кроме нее, осталось у меня в этой проклятой…

Хендрикье оборвала фразу, почувствовав, что из горла у нее рвется подавленное рыдание. В эту минуту вернулся Титус, по-прежнему загадочно веселый и казавшийся сейчас, когда на нем не было куртки, особенно изящным. Он сел за стол и потрепал Хендрикье по руке.

— Я думал, сегодня у тебя в школе нет уроков, — сказал его отец.

— Я и не был в школе.

— Чем же ты, ответь бога ради, занимался тогда весь день?

— Чем? — Титус поднял яркую голову, склоненную над миской. Глаза его горели, губы улыбались. — Весьма неблаговидными вещами: воровал, играл, соблазнял женщин и всякое прочее.

У Хендрикье защемило сердце. Как может мальчик даже произносить такие слова?

— Это, конечно, шутки. В действительности я занимался самым невинным делом, — продолжал Титус, слизывая темную жидкость с уголков бледных тонких губ. — Впрочем, невинным — слишком скромный эпитет. Занятия мои были похвальными, подлинно сыновними, христианскими и полезными. Сегодня, с восьми утра, я исколесил весь Амстердам в поисках дома для нас. И хотите верьте, хотите нет, я, кажется, его нашел.

На последней фразе голос его слегка дрогнул, а длинные огненно-яркие ресницы опустились и прикрыли глаза: мальчик боялся, как бы отец не пробудился от апатии и не низвел его до уровня школьника, посмевшего слишком много взять на себя.

— Кто посылал тебя искать дом? — спросил отец, но без гнева.

— Никто. И, уж конечно, не Хендрикье. — Титус слегка толкнул ее коленкой под столом. — Я просто подумал, что нам все равно уезжать отсюда, а у меня каникулы, и будет неплохо, если я похожу да посмотрю, как обстоят в городе дела с жильем. В общем, я перебывал в семнадцати домах, — заторопился он в надежде закончить атаку, прежде чем погаснет отцовская улыбка. — Девять из них оказались ужасны — темные, сырые, холодные. Пять из оставшихся восьми годились для жилья, но в них либо не было комнаты под мастерскую, либо света было слишком мало. Я старался найти для тебя светлое помещение, отец. — Титус бросил на Рембрандта взгляд, в котором смешались страх, любовь, жалость и уважение. — Я хотел, чтоб освещение у тебя было не хуже, чем раньше.

Художник не ответил, лишь громко откашлялся, но в кашле его не слышалось гнева, и Хендрикье со вздохом облегчения опустила на стол кусочек хлеба, который пальцы ее нервно скатывали в шарик. Даже если Рембрандт считает, что мальчик сделал то, что надлежит делать ему самому, он не станет сейчас отстаивать свои узурпированные права — минута упущена, он уже не вспыхнет.

— Девять плюс пять будет четырнадцать, и, когда я по разным соображениям исключил четырнадцать домов, мне осталось выбирать всего из трех, — продолжал Титус. — За два из них просили слишком дорого — столько, сколько они, право же, не стоили. Но третий — поверь, отец, я не хвастаюсь — это подлинная находка. Он чистый, просторный, в нем много воздуха, и он в полном смысле слова пронизан светом. Напротив парк — статуи, фонтаны, целый лабиринт живых изгородей. Корнелии будет где побегать.

— Надеюсь, у тебя не хватило наглости снять его? — вставил Рембрандт.

Но лицо его противоречило словам: улыбка стала еще шире и во взгляде, который он бросил через стол на мальчика, засветилось нечто вроде гордости.

— Снять дом? Боже мой, ты же знаешь, что я никогда бы не сделал ничего подобного. Мне и в голову не приходило обречь тебя на жизнь в доме, которого ты в глаза не видел. Я просто взял на себя первые приблизительные розыски. Но думаю, что тебе следует как можно скорее сходить туда и посмотреть самому, иначе кто-нибудь обязательно перехватит — уж больно выгодная сделка.

— И когда же тебе угодно, чтобы я сходил и подписал бумаги? — осведомился Рембрандт. Слова были сказаны с иронией, но без горечи. — Завтра не стоит: хозяин вряд ли захочет заниматься делами в день святого Николая.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});