Ахульго - Шапи Казиев

– Ваше благородие! – услышал вдруг Нерский.

– Что?.. оглянулся Николай.

– Тут дикарка явилась! – звали караульные.

– Офицера требует!

– Зачем? – не понял Нерский.

– Дитя хочет отдать.

– Дитя? – заволновалась Лиза.

– Как это можно – отдать свое дитя?

– Погоди, милая.

Нерский встал и направился к караульным. Увидев офицера, Парихан через силу улыбнулась и протянула ему плачущего ребенка. Нерский осторожно взял на руки младенца, догадываясь, что это сирота, и не зная, как утешить несчастную мать. Но Парихан ждала не утешения, под ребенком лежал обнаженный кинжал, и она изо всех сил вонзила его в грудь Нерскому.

У Михаила потемнело в глазах, но, даже оседая на землю, он старался не уронить младенца.

– Господи, Миша! – завопила Лиза, бросаясь к мужу.

Когда она подоспела, Михаил передал ей ребенка, и глаза его застыли, обратившись к небу. Рядом лежала заколотая штыками Парихан, на губах которой застыла предсмертная улыбка. А испуганные солдаты хлопотали вокруг прапорщика.

– Как же это, ваше благородие?..

– Не дышит…

– Прибить дьявольское отродье! – потянулся к младенцу Ленька, но Лиза отшатнулась, прижимая к себе ребенка.

– Не троньте! – заговорила она, глядя на солдат обезумевшим взором.

– Мало вы людей поубивали? Пойдите прочь!

Нерского отнесли в лагерь и положили среди сотен других погибших в этот день. Лиза с распухшими от слез глазами стояла над умершим мужем, ожидая, пока невыносимое горе уложит ее рядом с Михаилом Нерским. Но заснувший у нее на руках младенец требовал от Лизы жизни.

Ожесточенная битва на Ахульго продолжалась целый день, но овладеть последним бастионом горцев Лабинцеву не удалось. От укрепления остались одни дымящиеся руины, но и руины продолжали сопротивляться. Подземные бойницы тоже не были покинуты мюридами, хотя их оставалось все меньше и меньше. Одни гибли в бою, другие умирали от ран и жажды, а те, что оставались в мечети, погибли под ее развалинами, когда она рухнула под ядрами артиллерии, бившей с левого берега Койсу.

К концу дня Лабинцев установил на новом рубеже пушки и открыл огонь по уцелевшим укреплениям почти в упор. Делалась и тайная работа. Под шум битвы и грохот пушек саперы пробивали к последнему бастиону горцев подземную галерею, чтобы заложить мину ужасной силы.

Ханы, стоявшие со своими отрядами в окрестностях Ахульго, пребывали в мучительном ожидании. Они ждали развязки, но ординарцы, беспрерывно посылаемые ими в штаб Граббе, приносили неутешительные сведения: Шамиль все еще держался.

Стойкость мюридов раздражала ханов. Они вынуждены были признать, что без помощи царских войск им бы никогда не одолеть Шамиля, и он бы сделался в горах полновластным владыкой. В том, что Ахульго будет взято, они уже не сомневались, но последствия развернувшихся в горах событий тревожили ханов опасной непредсказуемостью. Если уже наемники-милиционеры смотрели на них с нескрываемым презрением, что говорить об остальных горцах? Кто теперь будет хотя бы уважать ханов, не говоря уже о покорности? Ханов, которых посрамили мюриды, три месяца противостоявшие огромной армии с мощной артиллерией, да к тому же с горской милицией? И то, что ханы в битве на Ахульго не участвовали, унижало их еще больше, ведь они были тут сторожевыми псами Граббе. А если Шамилю удастся уйти? Об этом страшно было даже подумать.

В милициях тоже было неспокойно. Брожения, споры, стычки – все говорило о том, что горцы чувствовали себя весьма неуютно, когда их соплеменники обретали славу у них на глазах. Многие милиционеры уже не скрывали своих чувств, и ханы начали опасаться, как бы они не решили перейти на сторону Шамиля. Служба службой, а все же они были горцами, и им было не по душе, что Граббе обманул Шамиля. Некоторые начали проситься в бой, обещая показать, как нужно воевать с мюридами. Однако казаки быстро распознали в этом опасный умысел. Они знали кавказский характер, понимали, что значат здесь честь и доброе имя, и им тоже не нравилось, как ведет дела командующий отрядом. Казаки дали знать Лабинцеву о беспокойствах в ханских отрядах, но тот и сам понимал, чем может кончиться дело, если пустить к Ахульго горскую милицию. Тем более что у многих милиционеров могли отыскаться на Ахульго родственники и кунаки. Ведь даже не все пленные и аманаты, содержавшиеся у Шамиля, пожелали оставить осажденную крепость и взяли в руки оружие, горя желанием отомстить Граббе за беспримерную жестокость и неслыханное коварство. Милиционеров к Ахульго не пустили, напротив, их отвели еще дальше от театра военных действий.

Хаджи-Мурад переживал происходящее с особой горечью. Он наблюдал за битвой, ставшей для него горьким укором. Он воспринимал стойкость Шамиля как личное оскорбление, как высочайшую награду, которой его обошли. Он ничего не ел, потому что кусок не лез ему в горло. Он вызывающе не исполнял приказы хана, считая его недостойным того, чтобы ему приказывать. Он закрывал глаза на то, как падал дух его нукеров, на разложение, охватившее его отряд, и хотел только одного – поскорее покинуть место, где его воины испытали позор, которого никогда еще не испытывали. Он всегда был готов к открытой схватке с кем угодно, но наблюдать, как ядра воюют с кинжалами, он больше не мог. Подзорная труба открывала ему все новые примеры того, как простые люди на Ахульго творили то, чему мог позавидовать славный храбрец Хаджи-Мурад.

Глава 119

Над Ахульго опустилась ночь. Луна безучастно взирала с небес на дымящиеся развалины и едва шевелившихся в них людей. Звезды ослепительно сияли, напоминая о красоте мира, но люди не знали, увидят ли это небо еще раз.

Пушки продолжали бить по последнему бастиону горцев. Почти все было сметено, кроме нескольких врытых в землю укреплений, из бойниц которых продолжали отстреливаться мюриды.

Смертельно усталый Шамиль обходил оставшихся людей, ободрял раненых и прощался с погибшими. Повсюду валялись сломанные сабли и кинжалы, испорченные ружья с разбитыми прикладами, окровавленные папахи и женские платки. Многие подземные ходы обвалились, и было уже невозможно скрытно переходить от одной позиции к другой.

За одним из развороченных ядрами завалов Шамиль опустился на камень, не успевший остыть от дневного зноя, и принялся править свою шашку, которой в тот день пришлось немало поработать.

– Дай ее мне, имам, – сказал Султанбек, сопровождавший Шамиля.

– Я это хорошо умею.

В руках Султанбека шашка летала молнией, рассыпая искры.

– Завтра новый день и новая битва, – думал Шамиль.

– Неужели за то, что даровано человеку Аллахом, за простое желание быть свободным нужно платить жизнью?

Ему хотелось позвать своих друзей Сурхая и Али-бека, но их уже не было на этом свете, как и многих других, имена которых упавшим голосом перечислял секретарь имама Амирхан.

– Ахбердилав! – вспомнил Шамиль.

– Где он, где моя правая рука?

– Жив, – сообщил Юнус, перевязывая себе рану на руке.

– Его пулей зацепило, скоро придет.

– А Омар-хаджи?

– Хоронит убитых, – сказал Амирхан.

– Погибло и много его родственников.

– На Ахульго все – родственники, – сказал Шамиль.

Султанбек вернул Шамилю отточенную шашку и принялся за свою, клинок которой тоже немало пострадал.

– Благодарю, брат мой, – сказал Шамиль, вкладывая оружие в ножны.

– Да будет доволен тобой Аллах.

– Люди спрашивают, и мужчины, и женщины… – неуверенно произнес Султанбек.

– Если не будет выхода и придется прыгать в пропасть… Станут ли они неверными, если вера запрещает самоубийство?

– Кто предпочтет смерть плену, тот не нарушит свою веру, – ответил Шамиль.

– То, что люди претерпели на Ахульго, уже делает их безгрешными.

Вскоре пришел и Ахбердилав. Рану свою он раной не считал, его больше беспокоил завтрашний день. У Ахбердилава было предчувствие, что этот день станет особенным. А к печальному списку погибших он прибавил имена еще нескольких мюридов, своих ближайших помощников.

Потери горцев были ужасны. Такое уже случалось, но привыкнуть к этому было невозможно. Шамиль чувствовал свою вину за то, что происходило на Ахульго, вину перед вдовами, сиротами, родителями, лишившимися сыновей и дочерей. Они пришли сюда счастливыми семьями а теперь со страхом ждали каждого дня, который только умножал горе. Шамилю казалось, что если бы он смог все предусмотреть, все делать правильно, то Ахульгинской трагедии могло бы не случиться. Но когда и где случалось такое? С чем это можно было сравнить? И когда мир менялся без крови? Даже самому пророку не удалось наставить соплеменников на истинный путь одними проповедями. Испытания, выпавшие горцам, были неимоверны, но желание оставаться свободными было сильнее.

– Папа, – услышал вдруг Шамиль.

Перед ним стоял его сын Гази-Магомед с испуганными глазами и теребил его за изодранную черкеску.