Русская литература XVIII векa - Григорий Гуковский

Меч остр, я зрю, везде сверкает,

В различных видах смерть летает,

Над гордою главой паря,

Ликуйте, склепанны народы!

Се право мщенное природы

На плаху возвело царя.

Революционный народ призовет царя на суд и осудит его на казнь. День революции – «избраннейший всех дней», и его зовет Радищев.

Радищев изучает вопрос о революции в правовом отношении и находит, что революция законна. Он не только желает ее, но и оправдывает ее теоретически, рационально. Уже в главе «Любани» он ставит этот вопрос, пока как будто в общеэтической плоскости: «Ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может». Подробно этот вопрос освещен в главе «Зайцево». Эта глава – может быть, центральная в «Путешествии» по своей смысловой насыщенности. Показав образчик ужасающего мучительства крестьян помещиком, издевательств над ними, Радищев рассказывает о восстании крестьян и об убийстве помещиков. Итак – перед нами образчик не только крепостнических порядков, но и крестьянского восстания. Радищев изучает черты этого восстания и обсуждает вопрос о праве крестьян на восстание. И он целиком оправдывает восставших крестьян. Исходя из теории естественного права, он заявляет прямо, что крестьяне имели право, что они должны были сделать то, что сделали.

Теоретическое обоснование права народа на революцию, – речь идет здесь уже о настоящей всенародной революции, – дано в оде «Вольность». Сама по себе теория естественного права в ее революционной трактовке была известна Радищеву из западной философской и политической литературы, в частности из произведений Руссо. Но Радищев сделал самостоятельные конкретные выводы из этой теории в применении к России, причем выводы такой отчетливости и революционной силы, каких он не мог почерпнуть у своих французских учителей.

Именно конкретность мышления Радищева побудила его поставить вопрос о революции, – и конкретно о русской революции, не только в том смысле, что она желательна и законна, но и в том смысле, что она неизбежна, что она произойдет даже независимо от того, хочет ли ее сам Радищев или любой другой политический деятель, или не хочет. Здесь Радищев перестает быть «теоретиком» и становится на почву фактов истории. Здесь он делает первый шаг к преодолению метафизического рассмотрения вопросов политики, характерного для французских просветителей XVIII в. Перед Радищевым стоит вопрос о том, каковы реальные возможности революции в России, т.е. насколько русский народ способен к восстанию. Он пытается разрешить этот вопрос, исходя из изучения национального характера русского народа и из объективных исторических условий, в которые он поставлен. Он считает, что и то и другое предрешает неизбежность революции. Уже в самом начале «Путешествия» мы находим характерное замечание:

«Посмотри на русского человека: найдешь его задумчива. Если хочет разогнать скуку, или, как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что-либо случится не по нем, то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак, повеся голову, и возвращающийся обагренный кровию от оплеух, многое может решить, доселе гадательное в истории российской»*.

* Бурлаками в XVIII в. называли не только рабочих, тянувших суда бечевой, но и вообще крестьян, работавших по найму в отходе.

В главе «Зайцево» дается такой прогноз на основе изучения народного характера: «Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость».

Пример, приведенный Радищевым в изображении миниатюрного крестьянского восстания в главе «Зайцево», говорит о том же; Радищев считает, что угнетение крестьян приводит их к восстанию, что крестьянство может восстать – и восстанет.

В главе «Хотилов» читаем: «Загрубелые все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение не приходящие, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противоустояние. Прорвав оплот единожды, никто уже в разлитии его противиться не возможет. Таковы суть братии наши, во узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства (напоминаю, что текст взят из «манифеста». – Гр. Г.) разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее вы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем».

Далее Радищев переходит к изображению пугачевского восстания. Чрезвычайно важны те места «Путешествия», в которых говорится об этом восстании. Необходимо отметить, что Радищев был единственным из всех писателей XVIII и начала XIX в., который осмелился говорить о пугачевцах не только без ужаса и ненависти, не только без осуждения, но с сочувствием. Пугачевское восстание является для него доказательством того, что порабощенный народ России каждое мгновение готов подняться против своих угнетателей.

В то же время Радищев трезво относится к пугачевскому движению и к крестьянским восстаниям вообще. Он видит очень хорошо стихийный характер таких восстаний, отсутствие в них идеологически обоснованной революционной программы. Он видит, что от пугачевского восстания до той революции, которую он предсказывает и призывает в Россию, еще далеко. Именно поэтому Радищев и говорил о грядущей революции: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую. Я зрю сквозь целое столетие» (глава «Городня»), и в другом месте: «О! горестная участь многих миллионов! Конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих...» (глава «Черная Грязь»).

Настаивая на неизбежности революции и прославляя ее, Радищев должен был отвести обычное в его время (да и позднее) возражение, связанное с вопросами культуры и государственного строительства. Как же быть с культурой, кто будет управлять государством? Ведь дворянские идеологи и даже дворянские либералы считали, что именно кулътура, дворянская «честь», традиции дворянства оправдывают его привилегии и господствующее положение, что народ один, без помещичьего руководства, не сможет сохранить государство. Подобные теории выдвигают и у Радищева крепостники-судьи против Крестьянкина (в главе «Зайцево»), Радищев отвечает помещичьим идеологам в главе «Городня»:

«О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои. Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены».

Народная культура – вот что придет, по мнению Радищева, на смену эксплуататорской, помещичьей культуре; и здесь он мыслит вполне последовательно-революционно.

Историзм творчества Радищева. Радищев мог говорить о неизбежности революции в России потому, что в его мировоззрении, хотя и взращенном идеями французских просветителей, играли уже роль известные элементы историзма, исторического мышления.

Развитие мысли Радищева от механического «естественного права» к конкретно-историческому пониманию человека было предопределено тенденциями русской демократической мысли до него. Эти же русские традиции отчасти определили обращение Радищева и к другим, новым источникам в самой западной культуре, помимо Вольтера, Гельвеция или Руссо. Нужно оговорить здесь же, что, конечно, именно Руссо был той основой, на которой строил свое социальное мировоззрение Радищев. Но те осложнения и видоизменения, которые Радищев внес в заимствованное у Руссо, он взял не у французов вообще. Строго говоря, он ниоткуда не взял эти особенности своего мышления, но создал их сам на почве русской действительности. Однако мы можем говорить о тех импульсах извне, которые могли помочь ему в данном направлении.

Так, Радищев усвоил принцип исторической закономерности движения человечества, «открытый» Гердером, отбросив идеалистический характер его концепции. Он воспринял и идею о законах истории Вико, – вероятно, через его последователя Фергюсона*. Он обосновал свое представление об исторической закономерности изучением английских историков XVIII в. И вот, именно исходя из представлений о законах исторического процесса, Радищев формулировал свое утверждение о том, что угнетение неизбежно приводит к восстанию народа. Это утверждение он считает не догадкой, а научно доказанным тезисом. Таким же образом и конкретно: неизбежность наступления в России революции, которую он готовил всей своей деятельностью, была для него не чаянием, а фактом несомненным.