Гений. Оплот - Теодор Драйзер

и физически.

Итак, пройдя через любовные увлечения и нужду, через болезнь и унижения, Юджин стал ясно понимать одно – если он хочет добиться успеха, он должен вести себя благоразумно. Улыбается ли ему такая жизнь? Этого он не мог сказать. Но у него нет другого выхода, как это ни печально, – а раз так, он постарается сделать все, что возможно. Задача трудная, но жизненно важная.

Надо сказать, что Юджин все еще сохранял подчеркнуто артистическую наружность и манеры, которые он усвоил в дни юности. Но теперь он стал подозревать, что это придает ему нелепый и слегка несовременный вид. В последнее время он стал замечать, что некоторые художники, из наиболее преуспевающих, внешне ничем не отличались от обыкновенных дельцов. Это объясняется тем, решил Юджин, что они живут в реальном мире, а не витают в эмпиреях. Мысль эта заставила его последовать их примеру: он отказался от свободно повязанных галстуков и небрежной прически и придал своей внешности строгую простоту. Он продолжал носить мягкие шляпы, считая, что они ему больше к лицу, но во всем остальном предпочел расстаться с артистическими замашками.

Работая у Дигана, он понял, что такое настоящий тяжелый и честный труд. Диган был простым рабочим. В нем не было ничего романтического, он и слыхом не слыхивал ни о какой романтике. Лопаты, кирки, раствор и опалубка – вот что составляло его жизнь, и он никогда не жаловался. Юджину запомнилось, как однажды он посочувствовал Дигану: десятник ежедневно вставал в четыре утра, чтобы поспеть к поезду, доставлявшему его на работу к семи часам. Но темнота и холод ничего не значили для Дигана.

– Ясно, а как же иначе, – отозвался он с обычной усмешкой. – Надо же вовремя быть на месте. Никто не будет мне платить за то, что я валяюсь в постели. Если бы вам пришлось с годик вставать так каждое утро, вы бы человеком сделались.

– Едва ли, – поддразнил его Юджин.

– Уж поверьте, – настаивал на своем Диган. – За один год. Будьте покойны, я вижу, что вы за фрукт.

Юджину было неприятно слышать подобные замечания, но все же он принимал их к сведению. Диган имел обыкновение делать окружающим весьма полезные внушения касательно труда и воздержанности, причем это выходило у него совершенно не намеренно. Просто эти два свойства – трудолюбие и умеренность – составляли его сущность.

Однажды Юджин отправился на Типографскую площадь в надежде, что, может быть, у него хватит смелости зайти в редакцию какой-нибудь газеты и предложить свои услуги. Там он неожиданно наткнулся на Хадсона Дьюлу, которого не видел уже много лет. Дьюла очень обрадовался ему.

– Ба! Да это Витла! – воскликнул он, пораженный невероятной худобой и бледностью Юджина. – Где же вы столько времени пропадали? Ужасно рад вас видеть. Что вы поделывали? Зайдемте к Гану, закусим, и вы мне все расскажете.

– Я был болен, Дьюла, – откровенно сказал Юджин. – У меня было очень серьезное нервное расстройство, и, чтобы переменить обстановку, я работал на железной дороге. Я обращался ко всяким специалистам, но они мне не помогли. Тогда я решил взяться за труд чернорабочего и посмотреть, что из этого выйдет. Я совершенно выбился из колеи и вот четвертый год только и занимаюсь тем, что привожу себя в норму. Но теперь я, по-видимому, на пути к выздоровлению. Собираюсь в ближайшие дни уйти с железной дороги и вернуться к живописи. Мне кажется, что я опять могу писать.

– Не странно ли? – задумчиво произнес Дьюла. – Я на днях как раз думал о вас и спрашивал себя, куда это вы могли запропаститься. Должен вам сказать, что я переменил род занятий. «Труф» приказал долго жить, и я занялся литографским делом. Я состою младшим компаньоном в одной фирме на Бонд-стрит и работаю в ней управляющим. Буду очень рад, если вы как-нибудь заглянете ко мне.

– Непременно зайду, – сказал Юджин.

– А теперь насчет ваших нервов, – продолжал Дьюла, когда они вошли в ресторан. – У меня есть зять, с которым произошла такая же штука. Он и сейчас все бегает по врачам. Я ему расскажу про вас. Вид у вас совсем неплохой.

– Я чувствую себя значительно лучше, – сказал Юджин, – да, значительно лучше, хотя мне пришлось довольно тяжко. Но я уверен, что снова вернусь к жизни и буду теперь осторожнее. Я переутомился тогда с первыми картинами.

– Должен сказать, что в своем роде это были лучшие вещи, какие мне когда-либо попадались у наших художников, – сказал Дьюла. – Если помните, я был на обеих ваших выставках. Они были великолепны. А что же сталось с вашими полотнами?

– Некоторые были проданы, остальные я сдал на хранение, – ответил Юджин.

– Странно, – сказал Дьюла. – Я готов был биться об заклад, что они все будут проданы. В них было столько нового и яркого. Вы должны крепко взять себя в руки и больше не сдаваться. Вас ожидает большое будущее.

– Ну уж, право, не знаю, – пессимистически отозвался Юджин. – Заслужить известность – конечно, вещь хорошая, но прожить на это, как вы сами знаете, невозможно. На живопись у нас в Америке не слишком большой спрос. Большинство моих работ остались непроданными. Любой бакалейщик, переезжающий с места на место со своим фургоном, куда обеспеченнее самого лучшего нашего художника.

– Ну, дело не так уж плохо, – с улыбкой заметил Дьюла. – Художник все-таки не лавочник. У него совершенно иной взгляд на вещи. Духовно он живет в другом мире. Да и материально можно устроиться совсем недурно, – главное, прожить, а что вам еще нужно? Зато перед вами открыты все двери. Художник пользуется тем, чего никогда не добиться лавочнику, – почетом; он служит обществу мерилом всех достоинств – сейчас или в будущем. Если бы я обладал вашим талантом, я никогда не стал бы завидовать мяснику или булочнику. Ведь вас знает теперь каждый, во всяком случае каждый хороший живописец. Вам остается только работать дальше и добиваться большего.