Галили - Клайв Баркер

— Что ты имеешь в виду?

— Когда для «L'Enfant» наступит конец — а это неизбежно — и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.

— И больше не воскреснуть?

— В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.

— Переход к забвению?

— Но это же не конец всему, — усмехнулся Зелим. — Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.

— Меня это не огорчает, а скорее изумляет, — пояснил я.

— Что именно?

Я задумался, прежде чем ответить.

— Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.

— Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?

— Прости, я не совсем понял.

Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.

— Простите, — сказал он. — Мне не следовало...

— Не стоит извиняться, — успокоил его я. — Лучше объясни.

— Извините, но не могу, — ответил он. — Это сейчас неуместно.

— Зелим, объясни, что ты имел в виду.

Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.

— Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, — сказал он. — Боги и объяснения — понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.

— И что же ты чувствуешь?

Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.

— Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.

— У меня жизнь примерно такая же, — произнес я. — Я знаю, насколько она пуста.

— У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти...

— Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?

— А вы не находите странным то, что она осталась? — вопросом на вопрос ответил Зелим. — Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.

— Никогда об этом не слышал...

— Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.

— Этого я не знал.

— При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.

— Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, — предположил я. — Это его шедевр.

Зелим покачал головой.

— Она ждет вашего отца. В этом я убежден. Она верит, что он вернется.

— Тогда ему следует поторопиться, — сказал я. — Потому что, если сюда явятся Гири, на чудеса рассчитывать не придется...

— Понимаю. И думаю, она тоже понимает. После долгих лет застоя положение неожиданно обострилось. К примеру, взять Кадма Гири. Никогда прежде она не снизошла бы до того, чтобы связываться с членами этой семьи.

— Что она собирается с ним делать?

— Не знаю, — пожав плечами, Зелим отвел от меня взгляд и вновь устремил его в окно. — Иногда она бывает на редкость беспощадной.

Даже если он и хотел что-то добавить о ее беспощадности, то не успел, ибо в кабинете неожиданно загорелся свет и на пороге появилась Забрина. Она, видимо, искала и нашла утешение — в правой руке она держала не один, а два ломтика пирога и с ловкостью манипулирующего за карточным столом шулера откусывала поочередно от каждого из них.

— Все хорошо, — заверил ее я.

— Так я и думала, — сказала она.

— Прости, пожалуйста, что до сих пор тебе об этом не сообщил.

— На меня всегда смотрят, как на пустое место. Я к этому привыкла, — повернувшись и намереваясь уйти, она задержалась лишь затем, чтобы отправить в рот еще кусочек пирога.

Глава VI

1

Спускаясь по лестнице в свои покои, я был измотан и возбужден одновременно. Мне нужно было немного отвлечься. Разговор с Мариеттой идеально подошел бы для этого, но она была слишком занята подготовкой к свадьбе со своей возлюбленной Элис, так что я решил покурить гашиша, чтобы спокойно поразмыслить над недавним разговором с Зелимом — о его любви к Пассак, надеждах на забвение, раздумьях об одинокой жизни Цезарии и о том, что скрывается за ее терпением. Когда я погрузился в состояние спокойствия и бездействия, которое бывает от хорошего гашиша, то задался вопросом: не слишком ли много места в романе я уделяю Гири, вместо того чтобы посвятить больше внимания своим домочадцам? Не слишком ли много рассказываю о Рэйчел Палленберг, опускаясь до уровня банальной истории о богатых и бедных, хотя должен был бы рассказывать о жизни клана Барбароссов?

Пролистав рукопись на несколько страниц назад, я пробежал ее глазами, сознательно не акцентируя внимания на определенных местах с тем, чтобы по возможности объективно взглянуть на свое творение. Если не считать множества стилистических погрешностей, которые я дал себе слово исправить позже, в целом мое повествование отвечало той направленности, которой я изначально намеревался придерживаться, — на мой взгляд, мне удалось соблюсти необходимое равновесие между миром нашего дома и тем миром, что находился за его пределами. Возможно, в описании повседневных забот этого дома мне следовало быть не столь многословным, но, должен вас заверить, многословие это исходило от чистого сердца. И какими бы мистическими ни были корни нашей семьи, они все истощились, низвергнув нас до уровня бытовых проблем. На этом пути мы, разумеется, оказались не первыми, помнится, обитатели Олимпа зачастую вступали друг с другом в перебранки и были большими охотниками до чужих постелей, что не делает их хуже или лучше нас, однако, в отличие от них, своим происхождением мы не обязаны фантазии человека. (Если уж зашел о том разговор, хочу заметить, что создание богов Олимпа явилось ярчайшим свидетельством божественной природы человека, ибо они являются плодом его богатого воображения и само существование их стало возможным исключительно благодаря этой природе.)

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});