Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Тётушка с её проницательностью всё поняла с первого взгляда:

— Нет ещё?

Из глаз задетой за живое Сюаньэр, как жемчуг с разорванной нити, хлынули слёзы.

— Странно, — пробормотала тётушка. — За три года с лишком что-то уж должно было получиться.

За столом Юй Большая Лапа, углядев синяк на руке Сюаньэр, так и взвился:

— У нас нонче республика, а некоторые тут позволяют себе так обращаться с невестками! Ух и разозлили они меня, так бы и спалил черепашье гнездо этих Шангуаней!

— Даже едой не заткнуть твой поганый рот! — цыкнула на него тётушка.

Еды у тётушки было полно, но голодная Сюаньэр ела очень скромно. Дядюшка подцепил икры и бухнул ей в чашку.

— Дитя моё, огульно обвинять семью свекрови тоже нельзя, — рассуждала тётушка. — Зачем берут сыну жену? В первую очередь, чтобы род продолжить!

— Ты вот тоже не продолжила мой род, — сказал дядюшка. — А ведь я был очень добр к тебе, верно?

— Не встревал бы ты, а? Вот что, приготовь-ка осла и отвези Сюаньэр в уезд, надо показать её доктору по женским делам.

Верхом на осле Сюаньэр ехала среди полей и лугов дунбэйского Гаоми с его густой сетью рек и речушек. Над головой плыли стада белых облаков, небо в разрывах между ними казалось особенно голубым. Бирюзовые посевы и луговая трава тянулись вверх, используя любую возможность пробиться к солнцу, и узкая дорожка терялась в зарослях. Ослик трусит, покачиваясь, то и дело тянется мордой в придорожную траву, чтобы сорвать алый цветок. «Аленький цветочек, лазорево вино, шла себе невестка с зятем заодно. Закатилось солнце, опустилась тьма, ночь в цветочном ложе провела она. Обнимались-миловались, а на новый год принесла цветочных щеников приплод». Слова песенки, которую она слышала когда-то в детстве, то наплывали откуда-то издалека, то уплывали, и душу Сюаньэр переполняла безграничная печаль. Придорожный пруд соединялся с канавой. В желтоватой воде снуют стайки рыбок. Зимородок, неподвижно сидящий, нахохлившись, на толстом стебле, вдруг камнем падает в воду, а выныривает уже с поблёскивающей рыбёшкой в клюве. Под палящим солнцем от земли поднимается пар, всё вокруг полнится звуками бьющей ключом жизни. В воздухе застыли сцепившиеся хвостами стрекозы. Две ласточки носятся друг за другом, чтобы спариться. По дороге прыгают маленькие лягушата, у которых только что отвалились хвосты; на стеблях травы видны вылупившиеся из яиц крошечные саранчата. В траве за матерью-крольчихой едва поспевают новорождённые крольчата. Плывут за мамой дикие утята, рассекают розовыми лапками водную гладь, оставляя за собой мелкую рябь… «И у кроликов, и у саранчи есть потомство, почему же у меня не выходит?» Перед глазами, словно наяву, возник мешочек для вынашивания детей, который, по рассказам, висит у неё в низу живота, как у всех женщин, а в нём пусто, ничего нет. «Силы небесные, матушка-чадоподательница, прошу, пошли мне ребёночка…» Ей представилось белое лицо и миндалевидные, как у феникса, глаза матушки-чадоподательницы. В небесах над лугами восседает она на покрытом зелёной чешуёй цилине,[276] под челюстями у него усы, на шее — золотой колокольчик. Алое облачко венчает её голову, а у ног послушно стелятся белые облака. «Матушка, милая, даруй мне пухленького мальчика, что у тебя на руках, бью челом без числа». Исполненная благоговения, она расчувствовалась до слёз, в ушах звенит золотой колокольчик спускающегося к ней цилиня. Матушка послала ей пред очи этого пухленького мальчика. Она чувствует аромат, исходящий от матушки и от тельца мальчика…

Дядюшке почти сорок, но, несмотря на возраст, он остался большим озорником. Бросив поводья, он предоставил ослику с Сюаньэр идти самому, а сам бегал по раскинувшимся у дороги лугам. Нарвав цветов, сделал венок, водрузил ей на голову — мол, от солнца — и гонялся за птичками, пока совсем не запыхался. Забравшись подальше в луга, нашёл дикую дыню с кулачок и принёс Сюаньэр. Ешь, говорит, сладкая. Откусила кусочек — рот свело от горечи. Дядюшка закатал штанины, забрался в воду, выловил двух смахивающих на арбузные семечки жуков и, зажав их в ладони, потряс с криком:

— Превращайтесь! — А потом поднёс под нос Сюаньэр: — Чем пахнет?

Сюаньэр лишь отрицательно мотнула головой.

— Арбузными семечками, — заявил он. — Это арбузные жуки, семечки в них превращаются.

«Просто большой ребёнок этот дядюшка, — подумала Сюаньэр. — Баловник он, забавник».

Осмотр у врача выявил, что Лу Сюаньэр абсолютно здорова.

— Ну они мне заплатят, эти Шангуани! — негодовала тётушка. — Ясное дело, сыночек у них выхолощенный, как мул, а они над нашей Сюаньэр измываются!

Но дойдя почти до ворот Шангуаней, повернула назад.

Десять дней спустя вечером, когда дождь лил как из ведра, тётушка наготовила еды, даже вино в дядюшкином чайнике подогрела и поставила на стол, и они с племянницей уселись друг против друга. Тётушка достала две зелёные чашечки, одну поставила перед Сюаньэр, другую перед собой. На столе горела свеча, на стене за спиной тётушки подрагивала её тень. Когда она наливала вино, Сюаньэр заметила, что руки у неё дрожат.

— По какому случаю вино, тётушка? — обеспокоившись, поинтересовалась Сюаньэр. Было предчувствие, что должно произойти нечто важное.

— A-а, так, без повода, — отмахнулась тётушка. — День дождливый, на душе муторно, вот и посидим вдвоём, поболтаем. Ну давай, дитя моё, — подняла она чашечку.

Сюаньэр тоже подняла свою, робко глядя на тётушку. Та чокнулась с ней и осушила чашечку одним глотком. Сюаньэр тоже выпила.

— Как собираешься поступить, деточка? — спросила тётушка.

Сюаньэр горестно покачала головой.

Тётушка вновь наполнила чашечки.

— Видать, надо покориться судьбе, дитя моё. Сынок Шангуаней ни на что не годен, и одним этим они нам не ровня. Запомни: это они в долгу перед нами, а не наоборот. В этом мире, дитя моё, много славных дел в потёмках делается. Понимаешь, о чём я?

Сюаньэр в замешательстве помотала головой. От вина перед глазами всё плыло.

Этой ночью к ней на кан забрался Юй Большая Лапа.

Она проснулась на рассвете. Страшно болела голова, просто раскалывалась. Рядом кто-то громко храпел. С трудом разлепив глаза, она увидела подле себя совершенно голого дядюшку. Его медвежья лапища лежала у неё на груди. Взвизгнув, она натянула на себя одеяло и разрыдалась. Дядюшка проснулся и, схватив в охапку одежду, скатился с кана. Запинаясь, как нашкодивший ребёнок, он буркнул:

— Это тётушка твоя… мне велела…

Следующей весной, сразу после праздника Цинмин, невестка семьи Шангуань родила тощенькую черноглазую девочку. Шангуань Люй встала на колени перед керамическим образом бодхисатвы и отбила три поклона.

— Слава небу и земле! — удовлетворённо возгласила она. — Наконец-то дело пошло. Оборони нас, бодхисатва, и пошли нашей семье на будущий год внука.

Расщедрившись, она поджарила глазунью и поставила перед невесткой:

— Поешь-ка.

Шангуань Лу благодарно посмотрела в лицо свекрови полными слёз глазами.

Свекровь глянула на девочку, завёрнутую в рваное тряпьё:

— Назовём её Лайди — Ждём Братика.

Глава 59

Вторая сестра, Чжаоди, — Зовём Братика — тоже родилась от Юя Большая Лапа.

После появления на свет двух девочек лицо Люй стало кривиться.

Матушка уяснила себе безжалостную истину: остаться старой девой ужасно, но ещё хуже, когда выходишь замуж и нет детей. И уж совсем никуда не годится, если рождаются одни девочки. Чтобы иметь прочное положение в семье, нужно родить мальчика.

Третьего ребёнка матушка зачала в зарослях камыша. Это случилось в полдень, через месяц после рождения Чжаоди. Шангуань Люй послала матушку на заросший камышом пруд к юго-западу от деревни собирать улиток для уток. Той весной в деревне появился пришлый торговец, высокий здоровяк с куском синей ткани через плечо, в плетёных сандалиях и с двумя корзинами покрытых желтоватым пушком утят. Поставив корзины у ворот церкви, он принялся зычно выкрикивать: «А вот утята!.. А вот утята!» Прошлой весной продавали и цыплят, и гусят, а вот утят ещё не предлагал никто. Окружив торговца, народ рассматривал этих прелестных крошек с розовыми клювиками, похожих на шарики жёлтого пуха. Крякая, они неуклюже топтались на маленьких прозрачных лапках. «Налетай, покупай! Весной утёнка покупаешь — осенью барыш огребаешь. Попадётся селезень — денег не возьму. Утка пекинская, яйценоская. В этом же году будет нести по яйцу в день. А ежели кормить улитками да головастиками, то и по два — утром и вечером». Первой десяток утят взяла Шангуань Люй, её примеру последовали другие; покупатели так и повалили, корзины опустели вмиг.

Продавец сделал крут по деревне и был таков. В ту же ночь бандиты похитили Сыма Тина, старшего сына из усадьбы Фушэнтан, и вернули лишь после того, как получили выкуп в несколько тысяч даянов. Ходили слухи, что продавец и навёл их, а утята лишь предлог, чтобы выведать всё о Фушэнтане.