Эротический потенциал моей жены - Давид Фонкинос

В тот день лил дождь, это было так банально! Смерть всегда банальна. Кто же станет распускать хвост и вводить новшества в день собственной смерти. Как ни крути, все всегда лежат на один манер. Женщины были в черном, и стук их каблучков напоминал покойнику тиканье домашних часов, которое ему больше не суждено было услышать. По лицу матери тихо катились слезы. На этом лице читалась жизнь, которую она уже прожила, и та, совсем короткая, которую ей еще предстояло прожить. Перед могилой поставили небольшую табличку с надписью:

Он так любил свои усы

Гектор остановился на этом слове – «усы». В этом слове был весь отец, и вся смерть отца была в этом слове. Он внезапно ощутил усы как бремя, которое исчезало, ибо возносились усы в небеса. Он вечно жил в тоске и нехватке, всегда зажатый в тесноту крошечной гостиной с огромными напольными часами. Надпись на табличке напоминала ему о смерти отца, и все его страхи испарялись, все эти коллекции, потребность снова и снова искать защиты; от умершего отца не ждешь уже ничего и потому становишься ответственным за собственную броню. Гектор поднял взгляд к небу, там по-прежнему были усы, и перед самым небом с усами влезло огромное оконное стекло. Которое Брижит немедленно и вымыла.

VI

Подобно женщине, которую раздевают постепенно, Гектор выждал несколько дней, прежде чем просмотреть видеокассету. Он припрятал ее в укромном уголке гостиной и теперь, вступая в ту послеполуденную фазу, когда его никто не мог видеть, мог наконец завладеть третьим экземпляром своей коллекции. Устроившись поудобнее, отключив телефон, Гектор собирался насладиться этими приятнейшими мгновениями. Однако тотчас же у него возникло довольно странное ощущение: ведь это впервые он смотрел на Брижит в тот момент, когда она полагала себя в полном одиночестве. Перемена была совсем незначительной – по крайней мере для незнатока Брижит, – но любое, пусть даже самое ничтожное отклонение от обычного ее поведения немедленно бросалось в глаза Гектору. Он находил, что сейчас она держалась не так прямо. Это был вопрос миллиметра, пустяк, однако при скрытой съемке обнаруживались все модификации любимой женщины. И, скажем прямо, смотреть на нее было скучновато. Она не заполняла собою экран. В лучшем случае могла бы сгодиться для массовки в итальянском телефильме, какие показывают обычно в воскресенье вечером. Гектор встряхнулся. В ожидании главного он невольно критиковал все, что не было этим самым главным. Брижит следовало существовать в мытье окон либо не существовать вовсе.

Гектор нажал на кнопку «пауза» и внимательно разглядел каждый миллиметр Брижитовых икр. В голову ему пришла отличная мысль, то была счастливая импровизация: сопроводить изображение музыкой! Он подумал о Барри Уайте, затем, разумеется, о Моцарте, о «Битлз», о мелодии из кинофильма «Автомойка» и в итоге выбрал очень известную немецкую песенку, слова которой звучали приблизительно так: «наненай, ихе наненай, наненай, ихе наненай» (воспроизведение фонетическое). Когда снимаешь на камеру собственную жену, моющую окна, нечего экономить на мелочах. Совершенство должно быть во всем. Чувственное наслаждение есть физическая наука, в которой каждый сам себе Эйнштейн. Лично его, Гектора, эта немецкая музыка возбуждала. Брижит была великолепна; вот уже в третий раз он созерцал ее во всей чистоте распахнутой женственности. Несколько раз он останавливал кассету. Глазами, широко раскрытыми, словно рот перед тем, как чихнуть, подробно изучал каждую деталь фильма. Гектор впадал в полную зависимость от Брижитова мытья окон, настолько, что утоление страсти граничило у него с неудовольствием (иной раз бывает трудно сотворить любовный акт с женщиной, которую так любишь). Конечно, он еще был способен воспринять carpe diem [7] чистого стекла, но, как всякого иудео-христианина, обитающего в Париже, его терзало типично левобережное[8] чувство вины. Доставленное себе удовольствие всегда носило ядовитую окраску коллаборационистских времен. Он чувствовал себя мерзким – отец только что скончался, а он тут предается низменной похоти. Вся его жизнь была сплошными маскарадом, сам он был посредственностью, и стыд шагал по его лицу. Стыд хромал по его лицу.

И вот в этот самый момент…

Да, в этот самый момент запись прекратилась, потому что Брижит спустилась со стремянки и вышла из кадра. Затем запись возобновилась – Брижит вновь появилась в кадре, но теперь она была не одна, а с каким-то мужчиной. Да-да, с мужчиной! Гектор чуть было не поперхнулся, хотя на горизонте его горла не было ни единой завалящей крошки. Он не успел включить «паузу» – с этого нередко и начинаются великие драмы нашего бытия. Мужчина и женщина (да, Брижит превратилась в «женщину» – от резкого впечатления, что мы ее, в сущности, мало знаем) о чем-то беседуют несколько мгновений, и губы их сближаются, слишком даже сближаются гнусные эти губы. Из-за «наненай, ихе наненай, наненай, ихе наненай» невозможно расслышать, о чем они говорят. В этой атмосфере телесной измены почти отчетливо различима атмосфера фильмов «новой волны». Но тут мужчина, явно не большой любитель кинематографа, превращается в животное, спускает брюки и раздвигает ляжки Брижит; все происходит в рекордно короткий срок – меньше двенадцати секунд.

Стоп (Гектор останавливает кассету).

В первые мгновения человек не рассуждает, он хочет выброситься из окна, он думает о теле другого мужчины, он представляет, как этот другой ерзает на Брижит. Мерзавец даже не дал ей время вымыть окна; как ни крути, он извращенец. Вот тебе и съездил с другом на матч по пинг-понгу; и главное, он же всегда презирал этот дерьмовый вид спорта, который небось и придумали-то лишь для того, чтобы наставлять мужчинам рога. Плоть Брижит, оскверненная в субботний полдень, – это попахивало ничтожеством провинциального происшествия; наверняка она состоит в каком-нибудь родстве с этим объектом мужского пола, и тогда кровные узы превращают эту гнусную историю в нечто унизительное для всего человечества. Надо было перевести дух, чтобы взяться за дело как подобает, а взяться за дело «как подобает» означало разыскать этого маньяка и свернуть ему шею. Проблема была в том, что Гектор понятия не имел о том, что значит применить силу; ему случалось в прошлом сражаться из-за коллекционируемых предметов, но те сражения никогда не переходили некой грани, за которой начинается физическая агрессия. Его прошиб холодный пот при воспоминании о волосатой спине незнакомца, широкой, как акулья челюсть; она изменяла ему с каким-то субботним неандертальцем. Возможность низости его последующего поведения отгрызала себе территорию в мозгу робкого Гектора. Вероятно, существуют и какие-то другие решения, например, нанять убийцу, это будет чисто и профессионально, пуля в затылок, и тут уж он не станет баловать с этой своей штукой, съежившейся ad vitam, своей гнусной штукой, которая проникла в легендарные глубины Брижит. Но, между нами, где найдешь средь бела дня настоящего убийцу, причем в пятницу? А вдруг тебе подсуропят какого-нибудь стажера, который забудет сжечь бумажку с именем заказчика, прежде чем нажать на спусковой крючок, и вдобавок еще не смажет оружие?

Гектор не читал Арагона, да в общем-то не так уж и обязательно читать Арагона, чтобы выяснить, что чувственное наслаждение есть диктатура. По преимуществу это тирания, которую можно низвергнуть, только низвергая самого себя. Так что все эти мысли – нанять убийцу, прикончить обидчика – суть просто нелепые игрища, когда задет, на одно суровое мгновение, идеал счастья. Покинуть Брижит непоправимо означало, что они больше никогда не увидятся; а больше никогда не видеться с Брижит в свою очередь непоправимо означало, что Гектору больше не доведется наблюдать мытье окон. Только что пережитый шок подхлестнул его сообразительность, что привело к открытию очевидных истин. Из всех этих очевидностей вытекала одна непреложная истина: говорить с Брижит о случившемся невозможно. Следовало во что бы то ни стало сохранить коллекцию «мытье окон» и ничего в сложившемся образе жизни не подвергать риску, даже если прослывешь трусом. Быть трусом – пожалуйста, но ради удовольствия. В этом можно усмотреть порочность, но ведь любое проявление чувственности будет порочным в чужих глазах: наверняка садомазохисты считают порочными приверженцев «миссионерской позы». Гектор оказался в ловушке своего чувственного наслаждения. Стало быть, выбора у него не было, и, когда вечером Брижит придет домой, он прямо посмотрит ей в глаза и изобразит свою самую прекрасную улыбку, ту самую, проверенную в день свадьбы.

Ее все любили, эту улыбку.

Часть третья

Некий упадок

I

Остаться с женщиной, которая вам изменяет, чтобы наблюдать, как она моет окна, ничуть не глупее, чем отправиться в кругосветное путешествие, чтобы на мгновение восхититься красотою мочки уха этой любимой женщины, или чем покончить с собой, вроде Ромео и Джульетты (судя по всему, эта Джульетта наверняка была чемпионкой по мытью окон), или чем собирать эдельвейсы для своей небесной красавицы, или чем ехать в Женеву всего на денек в поисках отеля «Ритц», которого там нет, или чем оказаться не в состоянии прожить без чувственных пузырей, или чем любить, обретая сходство со сталинскими усами, – одно другого стоит, и Гектор не имел никаких оснований испытывать чувство вины за свое маленькое чувственное отклонение. У каждого свои любовные заморочки. Однако же если делать вид, что не подозреваешь об изменах жены, то это способствует сохранению мира в семье. Пережив столь трудный полдень, Гектор был не прочь слегка отдохнуть во лжи. Он не мог больше смотреть на жену точно так же, как прежде; если честно, то дело обстояло еще хуже, ибо перед его взором неотступно стоял образ любовника. Глядя на свою жену, Гектор видел женщину, в которую воткнулся мужлан, похожий на чешского аппаратчика. Поскольку вечером по телевизору шел хороший фильм, все должно было обойтись. Они устроятся на диване, а диван – это приятно, это что-то вроде свежеусыновленного ребенка, и вместе переживут чудесный момент нежной американизации. Брижит нашла поведение Гектора странноватым. Она попыталась выяснить, что с ним, а он, в лучших традициях внезапной паники, повторял «ничего-ничего», что звучало, надо сказать, довольно жалко. В отчаянии он метнул быстрый взгляд в сторону окна и с разочарованием констатировал безупречную чистоту стекол; оставалось выждать еще несколько дней или даже недель, пребывая в поту другого мужчины. Он солгал, сославшись на головную боль (вот уже в третий раз за этот вечер он использовал один и тот же предлог), и снова Брижит растворила две таблетки аспирина в стакане сразу запузырившейся воды. Стакан этот был уже шестым за нынешний вечер, и Гектор почувствовал, что у него и вправду начинает болеть голова.