Таинственный возлюбленный - Сеймур Джулия

— Заткни свой гнилой рот! — рявкнул Мануэль и прыжком оказался лицом к лицу с королевой. — И не забывай: я нужен тебе больше, чем ты мне! Думаешь, я сплю с тобой ради твоих прелестей? Ты, должно быть, не знаешь, что мне приходится перед тем, как идти к тебе, ставить с десяток шпанских мух!?

Не помня себя от обиды и ярости, королева топнула ногой.

— Ты низложен! Разжалован! Лишен всего! Вон отсюда!

— Ах, вот как?! — огрызнулся Годой, но быстро взял себя в руки и, придвинувшись едва не вплотную к трясущейся Марии Луизе, расправил плечи и дрогнул туго обтянутой лосинами ногой. — Прекрасно, я уйду и посмотрю, как тебя смогут ублажать все эти жалкие придворные выродки, среди которых нет ни одного настоящего мужчины. Сама живо побежишь в Лавапьес.

И с ухмылкой на капризных губах герцог Алькудиа покинул королеву.

Однако уже в приемной лицо его приняло серьезное выражение. Он быстро распорядился перевести Хосефу Тудо, несмотря ни на какие ее возражения, на другую квартиру. Местом ее пребывания он выбрал незаметный дом на площади Альмиранте, вблизи монастыря Святого Иосифа, тот самый, где однажды впервые остановился, приехав в столицу, никому еще неизвестный кандидат в королевскую гвардию из Эстремадуры… Отдав это приказание, Мануэль поспешил на другую половину дворца.

Его Королевское Величество не отрывало глаз от золотых карманных часов, сверяя по ним остальные. Всем было известно, что Карлос Четвертый страшно гордился тем, что ему впервые в истории удалось добиться невероятного: все двадцать пять уникальных часов его коллекции шли с удивительной точностью, всегда показывая одно и то же время.

Годой без предупреждения вошел в кабинет.

— Я пришел к вам по весьма неприятному делу, Ваше Величество. Речь идет о Ее Величестве и… обо мне.

В углах королевских глаз собрались веселые морщинки.

— Неприятное дело, Мануэль? Вы поссорились? — Годой виновато опустил голову. — С королевой или с Марией Луизой?

— Ее Величество сказала мне, что я недостоин занимаемых должностей. Я же вспылил, наговорил дерзостей и, можно сказать, оскорбил испанскую корону. Словом, я достоин ареста. — Карлос понимающе усмехнулся, и его красное лоснящееся лицо на мгновение помолодело. — Во избежание публичного скандала можете арестовать меня тайно, можете отправить в Африку и запретить газетам даже упоминать мое имя, можете…

Карл закашлялся, скрывая душивший его смех.

— Но что вам делать в Африке, друг мой? Мне приятнее видеть вас здесь. Новый премьер потребует столько хлопот и расходов. Мы же с вами отлично понимаем друг друга, не так ли? А с королевой вы скоро помиритесь… — Король посмотрел на часы. — Еще и полдня не пройдет. Впрочем, надо бы и вам сделать шаг навстречу, придумать для Ее Величества что-нибудь приятное. Кстати, чем закончились разговоры о возмездии этим якобинцам?

— Вы мой единственный друг, Ваше Величество, — улыбнулся Мануэль. — Итак, именем народа и короля война объявлена?

* * *

Первый месяц объявленной испанским королевским домом военной кампании оказался блестящим. Не вводя в действие основную армию, только силами каталонских полков и добровольцев, испанцы перешли Пиренеи, взяли Руссильон и во имя христианского милосердия сожгли его. Затем наступила очередь Перпиньяна, Кольюра и Баньюльса, откуда были изгнаны все, от кого лишь попахивало республиканским душком, и где набожные каталонские солдаты насиловали всех женщин, невзирая на возраст. В Мадрид летели победные реляции, и двор развлекался, как мог. Премьер-министр лично возглавлял все празднества и даже затеял настоящий конный турнир, в котором приняли участие триста отпрысков благородных домов в офицерских мундирах времен Филиппа Второго, специально для этого изготовленных за счет казны. Для них также были выделены триста лучших лошадей из королевских конюшен.

Турнир был в самом разгаре, и наступал уже самый интересный и впечатляющий момент — бурхарт — финальный поединок сторон, когда Браулио, преданный валет Годоя и его товарищ по ночным похождениям, неслышно возник на балконе и коснулся плеча своего господина. Мануэль недовольно сбросил руку, но ко всему привыкший слуга положил руку снова.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Какого черта, Браулио?

— Пепа рожает, — одними губами ответил валет.

Разумеется, внезапно покинуть турнир на глазах всего двора и столпившегося за решеткой дворца простонародья было невозможно и еще более невозможно было в такой ситуации отделаться от службы наблюдения королевы.

— Беги немедленно. — Дон Мануэль вспомнил, сколько раз дворцовый акушер, принимавший самого инфанта, выручал его в самых щекотливых случаях, и добавил, продолжая изображать на лице полную заинтересованность поединком: — Да прихвати с собой этого старикашку Авельяноса.

Браулио исчез столь же неслышно, как и появился. Однако турнир был для Годоя испорчен. Он то и дело представлял себе Хосефу, то бьющуюся в крике, то отдающую ему свое здоровое крепкое тело, и даже забыл поздравить юного победителя турнира — графа Аланхэ. Последнему, впрочем, это пошло на пользу, поскольку премьер так и не заметил откровенно презрительного взгляда юноши, брошенного им на выскочку-«колбасника».

В новом жилище Пепы Годой оказался лишь далеко заполночь, особенно старательно в этот раз выполнив перед этим свои обязанности в отношении Марии Луизы, дабы она не вздумала оставить его до утра. К его радости, Хосефа, хотя еще и с восковой бледностью роженицы, но уже пережившая страдания, полулежала в постели, прикрытая лишь до пояса. В комнате было душно и жарко.

— Можешь отослать своего старикашку, — были ее первые слова. — Я же говорила тебе, что он не понадобится. Ты принес жемчужной пудры?

— А, черт! — Мануэль шутливо хлопнул себя по лбу. — И костюм не тот, — он обвел рукой свой небесно-голубой камзол, так выгодно оттенявший золото волос. — Ну, что, как? Сын?!

— Я всегда говорила, что ты настоящий хабладорито! В отличие от тебя, я умею держать слово — да, мальчик. — И Пепа повела роскошным плечом в сторону второй кровати, на которой, туго запеленатый, лежал крупный младенец.

Мануэль склонился над свертком — на него бессмысленно смотрели иссиня-черные глаза на бело-розовом, как у отца, личике.

— Какой красавец! — восхищенно выдохнул Мануэль, вспомнив красное, сморщенное лицо инфанта, показанного ему через час после рождения. — Лучшей награды мне от тебя и не надо!

— А мне надо, — серьезно ответила Пепа. — Во-первых, мне надо денег. И много.

Мануэль удивился: Пепа никогда не просила у него денег, довольствуясь многочисленными роскошными подарками, на которые он не скупился. Но, в конце концов, у женщины должны быть прихоти. Тем более, после родов.

— Пять тысяч дуро хватит?

Женщина задумалась, нахмурив белый лоб, а потом беспокойно огляделась.

— Нет, шесть… Да-да, шесть! Подойди ко мне, Мануэлито! — вдруг позвала она тем жарким дурманящим голосом, от которого у Годоя всегда туманило голову. — Я так давно тебя не видела! Отпусти же скорей этих, — она махнула в сторону соседней комнаты, — давай останемся одни.

За стеной, вокруг колченогого стола, Мануэль обнаружил троих: Браулио, Авельяноса и какую-то женщину в черном, вероятно, хозяйку, присматривавшую за Хосефой последние дни, после того, как она покинула дом ростовщика. Троица упоенно играла в тресильо[34] и даже не поднялась при появлении Годоя.

— Бросай карты, ребята! — весело приказал он. — Вы здесь больше не нужны.

В ответ Браулио жестом фокусника очистил стол, акушер принялся суетливо протирать очки, а женщина мелодичным голосом, совершенно не вязавшимся с ее сутулой худой фигурой, и с какой-то странной улыбкой на губах пропела:

— С сыном вас, ваше сиятельство!

Он бросил ей несколько монет, но, к его удивлению, соседка или хозяйка дома и не подумала их поймать. Браулио быстро поднял деньги и потащил прочь обоих партнеров.