Пуговица - Ирен Роздобудько

— Если бы люди могли видеть — как в кино! — движения души, они могли бы лучше понимать события, происходящие в их собственной жизни!

— …?

— Сейчас я расскажу тебе один из рассказов Чехова…

— …!!!

— Ну, не смейся, я не так выразилась. Я его перескажу, будто расскажу заново. Понимаешь? Он такой, как вся эта жизнь. Я читала его давно, уж не помню точно, как он назывался… В общем, так. У доктора умер маленький сын. Доктор безутешен, ему кажется, что вместе с сыном ушла и его жизнь. Вдруг — звонок в дверь. Приходит человек и умоляет доктора срочно поехать к его тяжелобольной жене, которую он безумно любит. Доктор сначала отказывается — он не в силах двинуться с места. Но в конце концов чувство долга берет верх и он едет в ночь к пациентке. Входят в квартиру. И тут выясняется, что болезнь жены — это только ее выдумка. Жене нужно было отослать из дому мужа-рогоносца, чтобы сбежать с каким-то там военным. Муж в отчаянии. Забыв о докторе, он мечется по комнатам, натыкаясь на разбросанные вещи, он не может ничего понять, он оскорблен, растоптан, угнетен. Доктор тоже ничего не может понять: у него такое горе, он все бросил, приехал бог знает куда — и вдруг перед ним мечется какой-то человек, взывая к справедливости. Вот тут-то бы им поплакать вместе, пожать друг другу руку, посочувствовать — ведь им обоим больно! Ан нет! Они затевают ссору, обвиняют в чем-то друг друга. И в каждом из них кричит собственная обида. Мне кажется, что в этом рассказе — модель всех человеческих отношений.

— …?

— Ну вот, например, эта продавщица, у которой мы сегодня покупали дыню… Помнишь, ты еще рассердился, когда я с ней заговорила. Но разве она виновата, что мы — счастливы, а она — в грязном фартуке?! Для нее было невыносимым наше счастье — и она нас обсчитала. А мне ее стало жаль, потому что каждый вечер дома ее ждет пьяный муж — и ни одного поцелуя!

— …

— Есть очень простые истины — о них не часто говорят, а если и говорят, то обычно с иронией. Или же они звучат банально. И все же они существуют. Вот попробуй произнести их вслух — и почувствуешь, как на глаза навернутся слезы: нужно любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков и не унижать тех, кто слабее тебя, не лгать, ничего не бояться, ничего не просить… Говорить об этом, может быть, и смешно. Но ведь… не смеемся же мы, читая Библию…

Третий монолог Лики

— До встречи с тобой меня угнетала собственная беспомощность. Мне говорили, что я хорошо рисую, и я почти верила в это. Но потом я поняла, если не быть ВЕЛИКИМ художником — лучше не быть им вообще. Можно утешиться тем, что делаешь что-то — «для себя». Но по-моему — это смешно!

Для себя я рисую всегда и везде, где бы ни была. И на какое-то мгновение написанная картина приносит мне облегчение. Разве это не эгоизм? Тем более — сейчас.

— …

— Нет, я не брошу рисовать. Это невозможно. Я чувствую над собой некую субстанцию, которая хочет выразить себя — через меня. Не знаю только, почему именно через меня… Наверное, это МОЯ субстанция, что-то вроде близкого мне духа, витающего в ноосфере. Как мучительно чувствовать ее и не иметь возможности чем-то помочь! Это выглядит приблизительно так: нечто сверху обращается ко мне будто через толстый слой ваты — я пытаюсь понять, услышать, но слова теряются, доносятся лишь окончания, неясные звуки, и я не могу трансформировать их в рисунок! А ТАМ ждут именно моего слова, а я — молчу… Ужас. И от этого моего молчания прежде всего страдает преданная мной субстанция. Наверное, для того, чтобы высказаться — нужно быть свободной. Свободной от всего. Но это невозможно…

— …?

— Свобода — это возможность быть собой, везде и всегда. И когда в тебя верят, независимо от доходов, статуса и одежды. Всего внешнего. Свобода — это брать на себя как можно больше — в десятки раз больше, чем можешь вынести. Будешь задыхаться, гнуться, но в какой-то момент вдруг почувствуешь — груза нет: он «снят», ты свободен: в словах, в быту, в любви… Ты научился понимать больше, чем другие.

Четвертый монолог Лики

— Только человек способен лгать. В природе лжи нет. Разве лгут деревья, птицы, вода? Всегда чувствую ложь, как зверь — всей кожей, всем, что есть внутри меня, — от желудка до души. Можно жить бедно, бездумно, безалаберно, легкомысленно, трудно, но при этом жить честно — необходимо! Иначе — мрак, ночь, смерть… Самое страшное — утратить веру. Ее теряют раз — и навсегда… А потом ищут. И находят оправдание себе. Делают вид, что все в порядке, улыбаются. Но заноза в сердце остается. С ней можно как-то жить.

Но разве это жизнь?

Денис 1

…Я искренне завидую людям, которые смотрят на мир широко раскрытыми глазами. Их все удивляет, все вызывает бурю восторга. У меня уже давно нет доверия к миру. Вымытые специальным шампунем исторические улочки Европы нравились бы мне больше в своем первоначальном виде — с запахом выливаемых из окон нечистот и испарениями продуктов человеческой жизнедеятельности.

Мир вообще стал бутафорским. «Потемкинские деревни» — ничто по сравнению с масштабами этой бутафории. В Египте — этой загадочной стране, которую поглотили волны времени, — предприимчивые «бедуины», отсидев положенное время у своих лавок, к вечеру напяливают лохмотья, повязывают головы «арафатками» и на собственных джипах мчатся в сердце пустыни, чтобы разыграть перед ошеломленными туристами спектакль из жизни своих предков. В Финляндии седовласые старушки, празднуя юбилей Сибелиуса, одеваются в трогательные пышные юбки из шелестящей тафты и полосатые чулки, чтобы исполнить у памятника композитору хоралы — все для тех же туристов…

В последние три года я много ездил и все чаще с тоской вспоминал горы и леса Западной Украины. Что там теперь? Неужели «зеленый туризм» превратил их в такой же театр и заброшенные кошары на пастбищах — только декорация?

Как бы то ни было — я любил все естественное. Силиконовые красавицы, созданные усилиями косметологической промышленности, по-прежнему не привлекали меня. Естественность сохранялась в морщинах старух и трогательных ямочках младенцев. А еще естественность была в Лике. Это больше не пугало меня, как в первый день знакомства. Огорчало лишь то, что, связавшись со мной, она совершенно забросила учебу, не дотянув до последнего курса. Я не раз уговаривал ее восстановиться в институте, на что она отвечала пожиманием плечами и неуверенной полуулыбкой. Она жила как птичка — воробышек, который то весело чирикает, то сидит, нахохлившись, которого совершенно не волнует, что он будет есть завтра. Честно говоря, меня это устраивало.

В первые месяцы нашего странного брака меня охватывал ужас от содеянного. Как оказалось, я был совершенно не приспособлен к семейной жизни. Не мог приходить домой вовремя, не умел планировать уик-энды и покупать нужные вещи, не собирался отказываться от старых привычек и терпеть не мог отчитываться о своих перемещениях по городу. В какой-то момент я даже разозлился на Лику и не мог понять, как это ей удалось накинуть на меня цепи? Первые полгода я приходил домой далеко за полночь и не всегда трезвый. Даже когда мне ХОТЕЛОСЬ туда идти, я заставлял себя свернуть то ли в «Суок», то ли в сауну, или же вообще — отправлялся ночевать к кому-то в мастерскую. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока я вдруг не понял: а ведь это совершенно ни к чему! Ведь Лика никак не протестовала против моих проявлений свободы и независимости, не воспринимала их как бунт и, кажется, даже не понимала их скрытого смысла. Против чего же мне было бунтовать?

Она ни разу не упрекнула меня, не спросила, где и с кем я был.

Незаметно для себя я успокоился, понял, что это не игра, не сети и не ловушки…

2

Отчаянная нежность — вот как можно было бы назвать чувство, которое я испытывал к Лике. А еще точнее — отчаяние и нежность, но это звучало совсем безысходно. Мне казалось, что она допустила ошибку, запершись в четырех стенах с таким, как я. Я покупал ей множество самых разнообразных штук для рисования, доставал дорогие масляные краски, холсты, кисти, этюдники — переносной и стационарный. Мне действительно очень нравились ее картины. Но мне казалось, что она рисует лишь для того, чтобы порадовать меня — не более. Не раз я предлагал устроить выставку, но Лика повторяла свой любимый жест — неуверенно пожимала плечами. Иногда этот жест меня раздражал. Наверное, потому, что сам я не умел вот так просто отрешиться от суеты. А она могла бы точно так же весело и спокойно жить на голой ветке.

Когда она не рисовала — занималась шитьем. Вернее, у нее был редкостный дар переделывать обычные вещички в маленькие шедевры. Все ее вещи были необычными. Особенно мне запомнилась джинсовая курточка, которую она расписала специальными красками, а каждую пуговицу обшила тканью, на которой каким-то чудом вырисовала миниатюрки с изображением ангелов. На одной из вечеринок высокопоставленная мадам предлагала за это произведение искусства бешеные деньги, а потом еще долго докучала звонками, умоляя Лику сделать нечто подобное под заказ. Эта курточка почему-то особенно умиляла меня. Я любил, когда Лика надевала ее, и с особой нежностью застегивал эти чудесные пуговицы.