Воспоминания о Николае Шмелеве - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

разговоры, пожалуй, не реже чем раз в месяц. Была некая потребность в этих беседах, в их, говоря словами Николая Петровича, «нередактируемой тональности». Такой стиль все же весьма своеобразен. Пожалуй, два-три раза за все это время пришлось услышать нечто, показавшееся поначалу обидным, однако сейчас это вспоминается как правдивая констатация происходившего. Да и самой те же два-три раза пришлось зайти в кабинет Николая Петровича и извиниться за сказанное сгоряча. Но согласитесь, что за двадцать лет общения со старшим коллегой, Учителем, а последние более чем десяток лет и директором, это бесконечно малые величины.

И когда сейчас, грустя об ушедшем навсегда человеке, пытаешься воссоздать из многогранника воспоминаний целостную картину, прежде всего задаешь себе вопрос: «А о чем же говорили больше всего?» И отвечаешь: о жизни и об искусстве.

Присутствовали в этих беседах «о приватной сфере» (такое сочетание Николай Петрович употреблял частенько) и те афоризмы, которые тоже подсвечивают яркими огоньками разные грани таланта Н. П. Шмелёва, причем не только творческого, но и человеческого.

Он никогда не был «ура-оптимистом», скорее даже наоборот, но все же некая искра добра по отношению к человечеству в целом частенько проскальзывала в любимых его выражениях, которые сегодня вполне можно назвать афоризмами от Шмелёва.

Студентам своим я часто пересказываю анекдот, который несколько раз по разным поводам слышала от Николая Петровича и который в молодежной аудитории до сих пор пользуется неизменной популярностью. Вот он. Лекция в сельском клубе о международном положении. Закончив, лектор обращается к залу: «Есть ли вопросы?» Руку поднимает дедушка из последнего ряда: «Товарищ лектор, есть такие конфеты, подушечки называются. Так вот как туда повидло попадает?»

И в продолжение темы. Запомнились слова Николая Петровича: «Уж если мы начнем ругать власть, то это — надолго». Или почти универсальные формулы: «Люди есть люди, и нельзя их за это осуждать», «Здоровье? Соответственно возрасту», «Женщин во власти не люблю. Была одна достойная, так ведь и та — немка. Екатерина Вторая».

Совсем невеселое: «Господи, укрепи меня в моем неверии». Конечно, к самому Николаю Петровичу эти слова не относились. Человек, дважды прочитавший Библию (хотя и трижды «Капитал» Маркса), не мог считать, что мир устроен примитивно материалистически. «Когда уж совсем плохо, все мы вспоминаем о Боге», — это тоже слова Николая Петровича.

Безусловно, Николай Петрович был глубоко художественно одаренной натурой, умевшей не только создавать прекрасное, но и прекрасным восхищаться. Помню «эпопею» с репродукциями любимого им Питера Брейгеля-старшего. В его первом кабинете в Институте Европы, в 106 комнате на первом этаже, висели лишь небольшие, скромной полиграфии, репродукции. В директорском их стало больше и числом, и размерами, и качеством исполнения копий. Я поинтересовалась, откуда они появились. Николай Петрович с гордостью сказал: «Привез из Вены, а уж рамки заказал здесь».

Но, конечно, самой большой страстью Н. П. Шмелёва, по крайней мере в те годы, когда мне посчастливилось с ним общаться, была литература. В двух ее ипостасях: и как писательское ремесло, и как чтение.

Вспоминаю, что несколько раз, при первой беседе после длительных летних отпусков, меня встречала фраза: «А знаешь, что я читал этим летом?» И не было случая, чтобы это «читал» не оказалось «перечитывал». В свое последнее лето 2013 г. он перечитал «Анну Каренину». Сказал: «Лучшее в романе — это сцена скачек».

После ухода из жизни его второй жены Гюлизар Васильевны практически все последние годы Николай Петрович, гордостью которого была домашняя библиотека художественной литературы в 3000 томов, часто стал повторять: «А ведь на свалку пойдет библиотека!» Когда же я говорила: «Отдайте в какой-нибудь университет или в Тургеневку», он быстро переводил разговор на другую тему. Было ясно, что этот вопрос и заботит его, и огорчает одновременно, и решения еще не найдено.

Пожалуй, больше всего любил он русских классиков. Любил драматурга Островского и крайне оригинально сравнивал его с драматургом Чеховым.

— Читаешь Островского? Это хорошо.

— Почему, Николай Петрович?

— Говорит о здоровой психике. Неврастеники читают Чехова.

Любил и знал Николай Петрович, конечно, и поэзию. Именно он все в том же 1993 г. открыл мне Наума Коржавина, Эмку Манделя, как он всегда говорил, рассказывая не только о творчестве великого поэта, но и о его жизни в эмиграции.

Еще два самых острых поэтических воспоминания. На одной из «посиделок» Д. Е. Фурман и Н. П. Шмелёв дуэтом наизусть читают: «На улице плачет дождик. Там тихо, темно и сыро. Присядем у нашей печки и мирно поговорим». Думаю, этот словесный и зрительный образ теперь уже навсегда останется со мной.

Или:

— Николай Петрович, а два наших общих знакомых вчера наизусть монолог Чацкого читали…

— Подумаешь, я тоже могу. Но стесняюсь.

Часто, особенно из дальних странствий возвратясь, беседовали мы и о путешествиях. Больше всего запомнились слова Николая Петровича о Ленинграде. Город этот, по его мнению, стал символом того, на какие успехи способна Россия, если оказывается открыта к диалогу с Европой. «И мы, и европейцы, — утверждал Н. П. Шмелёв, — вложили в этот город все лучшее, что могли. Потому и столь блистательным оказался результат».

Коренной москвич, он, конечно, любил Москву, и нет-нет, да и всплывали в его рассказах картинки города его детства. Так, еще мальчиком запомнил он, как водили по улице Горького дочек Вертинского. С большими бантами, как рассказывал Николай Петрович. Вообще известные дамы в рассказах Н. П. Шмелёва всегда характеризовались некой одной-двумя запоминающимися чертами: следящая за собой Е. Фурцева, искрометная Л. Максакова…

В своей жизни Николай Петрович сделал очень много прогнозов, очень многие из них сбылись. Большинство из них касалось экономики и политики, однако смею предположить, что не меньше писателя Николая Шмелёва занимал вопрос о том, «сколько отмеряно» его художественной прозе. В разные годы отвечал себе на этот вопрос Николай Петрович по-разному. Еще десятилетие назад говорил: «Поживет эта манекенщица (о рассказе „Ночные голоса“. — Е. В.) и „Пашков дом“». В последние годы о последнем практически не упоминал. Причина этому, полагаю, одна. Несмотря на то что сам Николай Петрович старался минимизировать свое общение с виртуально-сетевым миром, его неумолимое наступление он безусловно фиксировал. Однако рискну предположить, что долгая жизнь суждена и повести «Пашков дом» — этому гимну и признанию в любви Библиотеке. Потому что как гимном рукописной книге стал роман Умберто Эко «Имя Розы», так гимном феномену книги печатной и ее роли в жизни российского интеллигента двадцатого века достойна стать повесть Н. П. Шмелёва «Пашков дом».

По его признанию, сам Николай Петрович Ленинку (главную героиню «Пашкова дома») не любил. Однако на этом примере как раз и можно убедиться, во что превращает талант Мастера и художественный замысел личностные