Особый счет - Илья Дубинский

За хутором Паулиновка, в частом высоком ольшанике, ждал сигнала к атаке танковый корпус Борисенко. Это соединение  развернулось на базе знаменитой 45-й дивизии Якира.

Робкое мерцание рассвета посеребрило кустарники, дальние холмы. На опушке рощи, широко расставив ноги, всматривался вдаль командир танковой бригады Яков Николаевич Федоренко, будущий маршал танковых войск — посредник при танковом корпусе. Тут же находились и его помощники. По тяжелым танкам помощником Федоренко назначили меня.

На прогалине, поросшей дикой травой, остановилось несколько больших машин. Приехали иностранцы. Итальянский генерал протянул руку посреднику, но Федоренко, показав взметом бровей на взвившуюся ракету, склонился над телефоном. Французский генерал Луазо посторонился и, сказав: «Не будем мешать», злорадно посмотрел на итальянца.

Гости отошли в сторонку. Посредник выругался:

— К черту под брюхо! Я старинный моряк и не терплю эту братию с корня жизни. Тоже мне друзья! Союзнички!

Тяжелый танковый батальон Адъютанта Франца-Иосифа расположился рядом с линейной танковой бригадой Шмидта. Тут и там сквозь изрядно пожелтевшую листву торчали защитные дула сорокапяток.

Свернувшись калачиком возле гусениц, спали бойцы. Повара в белых халатах раздавали экипажам завернутые в целлофан бутерброды. Разговаривали шепотом. Нарушали тишину лишь хруст сухих веток под ногами и крики потревоженных птиц.

И вдруг со стороны штабного автофургона, закрытого маскировочной сетью, несмотря на ранний час, донесся взрыв безудержного хохота. Не было никаких сомнений, что там находился и сам Шмидт. Я направился к штабной стоянке.

Надрываясь от смеха, бойцы плотной стеной окружили своего командира. Небольшого роста, с черными, по-монгольски раскосыми глазами, в синем комбинезоне, синем берете, с двумя ромбами в петлицах, с двумя боевыми орденами на груди, Шмидт забавлял своих бойцов. Заметив меня, он, не меняя серьезного выражения лица, повел в мою сторону пальцем:

— Это, товарищи, не Лев Толстой, но тоже писатель. Кое в чем опередил Толстого. Лев Николаевич в двадцать пять лет был командиром батареи, а он — бригадный командир... Сейчас командует полком вместо Куркина-Шмуркина... 

Танкисты вновь дружно рассмеялись. Я хорошо знал Шмидта, чтобы обижаться на него. Только сказал ему:

— Брось паясничать, Дмитрий Аркадьевич!

— Крепкий смех — залог здоровья, — ответил он. — Знаешь, друг, много есть мастеров вызывать у людей слезы. А я стремлюсь вызывать у людей смех. Говорил же я тебе — только из-за этого мечтал в молодости стать цирковым клоуном. А получилось другое...

Танкисты затихли. Эти слова командира, сказанные с какой-то душевной горечью, взволновали их.

— Шутки в сторону, — продолжал Шмидт. — Прошу любить и жаловать этого человека. — И шепнул мне на ухо: — Ты на меня не обижайся. Знаешь, язык мой — враг мой. Из-за него уже сто мест переменил.

Повторенный гулким эхом, раздался вдали протяжный гудок. Вскоре на просеке появился синий «бьюик». Машина остановилась у штабного фургона. Из нее, сопровождаемый адъютантом, в защитном плаще, вышел Иннокентий Андреевич Халепский. Шмидт, скомандовав: «Смирно!», доложил: «Товарищ начальник автобронетанковых сил! Восьмая линейная танковая бригада ждет сигнала к атаке».

Халепский поздоровался с танкистами. Протянул руку Шмидту:

— Как жизнь, Митя? Не унываешь?

— Живу твоими молитвами, Иннокентий, — как всегда, с серьезным видом, непринужденно ответил командир бригады.

Подошел и я. Доложил, что тяжелый батальон Петрицы готов к выступлению.

— Очень рад! — хмуро отрезал главный танкист. — Слава богу, соизволили наконец представиться начальству...

С недоумением посмотрел я на Шмидта. Тот, ничего не говоря, подмигнул мне. И вдруг кто-то зашевелился в открытом газике командира бригады. Послышался сладкий зевок. Из машины, с шинелью внакидку, с измятым после сна широким красным лицом, вышел начальник Московской танкотехнической школы Горикер.

И вид командира, и сползшая с рукава его шинели белая повязка посредника взорвали начальника бронесил:

— Где ваш планшет, Горикер? — загремел Халепский. — Доложите обстановку. Что вам известно о механизированных силах «синей стороны»? Где передовые части мехкорпуса Борисенко? Что донесла разведка 8-й мехбригады?

Наступила гробовая тишина. Лишь беспечные синички, копошась на ветках березняка, беззаботно чирикали. 

Невнятный доклад Горикера не удовлетворил Халепского, располагавшего, очевидно, самыми свежими данными.

— Бездельник! — заорал он. — Для этого я вас командировал на маневры? Приехали сюда спать...

Шмидт поправил берет, Подошел к Халепскому. Не повышая голоса, перебил его:

— Ты чего раскипятился? Слышишь, какая тишина кругом, а ты здесь сотрясаешь зря воздух. Человек, который кричит, думает, что он пугает, а на самом деле он только смешит...

Мы все обомлели. Кто был для всех нас Халепский? Недосягаемая величина, титан, главный танкист Красной Армии! И вдруг такой выпад со стороны его подчиненного...

Мы ждали новых взрывов гнева, но последнее слово Шмидта подействовало, как холодная струя из брандспойта. Халепский сник. Сел в машину. Дал команду трогать. Для сохранения престижа бросил Горикеру:

— Немедленно отправляйтесь в штаб к Борисенко. В двенадцать ноль-ноль доложите мне там обстановку. Помните — больше этого не потерплю...

Когда машина Халепского удалилась, Шмидт обратился к совершенно подавленному Горикеру:

— Вот что, Резына (начальник школы, бывший кузнец, сельский уроженец Украины, никак не мог произнести правильно слово «резина», выговаривал его твердо, с буквой «ы»), мой тебе совет — дать наступить себе на мозоль раз — это не то что ноги отдавят, а без головы останешься. Виновен — пусть наказывают по уставу. Чем выше начальник, тем скорее он забывает слова Горького: «Человек — это звучит гордо». Мало нас с тобой, славный коваль, цукали при царе? И мы за то кровь проливали, чтобы нас считали людьми, не собаками... С богом, Резына...

Шмидт издали приветствовал командира Винницкого стрелкового корпуса бородача Гермониуса:

— Здорово, Вадим!

— Здоров, Митя!

— Клянусь потрохами убитого мною вчера зайца, у тебя сегодня в лице есть что-то восточное, экзотическое.

Гермониус улыбнулся, разгладил окладистую рыжую бороду.

— Скобелевское, кауфманское?

— Да, да, что-то туркестанское. Ты мне напоминаешь туркестанского ишака. Пусть меня автобус задавит, если это не так.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});