Автохтоны - Мария Галина

– Кто? – Он попытался взглянуть ей в глаза, но они были закрыты, зрачки ходили под перламутровыми веками. Ресницы были короткими, черными и очень густыми, словно полоска меха. Норка или соболь.

– Этот, – сказала она шепотом, не открывая глаз, – этот, он страшный, страшный. Ах, возьми же меня скорей!

Точно, постановка. Причем, дурацкая.

Он в тоске глянул на отставленные музейные столбики у порога, на провисшую, вялую бархатную перемычку, в то время как неподвластное ему мужское откликнулось на зов, и вот он уже несет серебристое бьющееся тело на эту самую козетку или, как там ее, оттоманку, как она разводит ноги и упирается расставленными ладонями в потертый бархат, как она, эта совершенно чужая ему женщина, запрокинув голову так, что затылок касается бархатной спинки и ему видна только плавная белая дуга шеи, как она, эта совершенно чужая женщина, бормочет сначала что-то вроде «нет-нет-нет», потом – «нет, не так, вот так, да, да!», а потом, содрогаясь, выкрикивает «О, Ладислав!».

Он выпрямился.

Она так и сидела, расставив ноги и запрокинув голову, потом сдвинула колени и уперлась обеими руками – ладонями – ему в грудь, словно отталкивая беспомощным и патетическим жестом.

– Уходите! – Она по-прежнему смотрела в потолок, он видел только белки закаченных глаз, она толкала его в грудь, словно слепая.

– Да бога ради! – сказал он раздраженно.

Все это, думал он, поспешно застегиваясь и натягивая куртку в прихожей, рядом с корзиной пустых шлепанцев, похожих на мертвых зверьков, все это дурной, пошлый спектакль, разыгранный с неизвестной ему целью. Какой Ладислав? Почему Ладислав?

– Прощайте! – сказал он молчащей гостиной. Никто не ответил.

Дверь за ним захлопнулась, сырой воздух ударил в лицо. Он помотал головой, стряхивая морок. Что это было? Она, конечно, безумна, но он-то сам, он-то…

Нечеловеческое существо, инопланетянка, подделка – насекомообразная тварь, испускающая особые феромоны, сводящие с ума человеческих самцов? Прекрасное, полезное качество для самки чуждого вида.

Старое дерево скрипело голыми ветками. Лампочка под козырьком крыльца погасла, окна – тоже, все разом; он представил, как она, припав к стеклу, смотрит из темноты на него, спешащего по мокрому гравию к калитке… Свет выключают, чтобы разглядеть что-нибудь снаружи, зачем же еще?

Калитка, которую он толкнул ладонью, была холодной и влажной, как ее пальцы.

По сторонам пустой аллеи черные деревья нервно потирали руки, черное слепое небо висело над головой, по небу пробегали воспаленные, подсвеченные городскими огнями рваные низкие тучи. Луны не было.

Фонарь над головой вдруг замерцал и погас, и как по команде погас второй – в дальнем конце улицы, словно бы там, в особняке, был заодно и пульт управления уличным освещением. Это ничего, сказал он себе, отсюда до центра на такси минут десять, и будут освещенные улицы и толпа народу. Жрать хочется, сил нет, секс съедает много калорий, значит, в «Криницу» или к Юзефу. А ведь он никогда не был в «Кринице» вечером, может, вечером она вообще растворяется в воздухе? Где там у нас визитка этого знатока архитектуры, сейчас мы его вызовем, а, вот, кажется, в бумажник я ее положил, когда рассчитывался… А бумажник-то где? Ага, вот.

И замер, так и не вытащив руку из кармана.

Кто-то стоял в проулке, темный, массивный, хотя и невысокий, и потребовалась пара секунд, чтобы осознать, что невысоким этот некто кажется потому, что стоит на четвереньках. Бугристая линия спины приподнималась и опускалась, словно бы стоявший то припадал на все четыре конечности, то выпрямлялся вновь…

Тьфу ты. Просто огромная собака. Кавказка. Или алабай… нет, все-таки кавказка. Какой-то мудак выпускает свою собаку ночью погулять, вот и все. Собак он не боялся, хотя, конечно, и среди них бывают психи, собаки в этом смысле ничем не лучше людей.

Ему показалось или она и правда встала на задние лапы?

Это розыгрыш, такого зверя не бывает, просто продолжение спектакля, первое действие – в декорациях особняка, второе – на пленэре… Готика. Одинокое светящееся окно, вдруг погасшее, черные костлявые деревья, странная женщина. Антураж подобран, роли распределены, мизансцены выстроены. Они исподтишка наблюдают за ним, думают, он побежит… Ну, так хрен им.

Он извлек, наконец, из кармана телефон и включил подсветку. Увидел собственную свою ладонь, покрасневшую от холода, увидел всю в мелкой мороси завитушку на чугунной ограде особняка, но по контрасту все остальное ухнуло в сплошную, монолитную тьму. И фигура в конце переулка – тоже. Он поспешно выключил подсветку, но кроме вращающихся в сыром воздухе фосфорических колес ничего не увидел.

Кто-то навалился на него. Тяжелый, пахнущий мокрой псиной. От неожиданности он даже не вырывался, лишь слабо отбивался кулаком с зажатой мобилой. Кулак наткнулся на мокрое и мохнатое, что-то захрустело, кто-то зарычал сдавленно, дохнул смрадом в лицо, огромной лапой охватил запястье, потянул.

– Да быстрей же, мудила!

Он дернулся, стараясь вырвать руку, но тот держал сильно и крепко, ему, чтобы не упасть, пришлось сделать шаг, потом еще шаг, фонарь над головой вдруг ожил, в анемичном свете, тусклом, словно лужица мочи, он увидел рыжую бороду, косуху, бандану, шипастый кожаный браслет на огромной мохнатой лапе, охватившей его собственное запястье.

– Упырь?

– Шевелись, придурок, – рыкнул вольный райдер. – Жизнь, что ли, надоела?

Другой лапой он утирал, размазывая по усам, капающую из носа кровь.

Мотоцикл блестел в полумраке трубками и сочленениями, гладкий и мощный, как гигеровский Чужой, Упырь уселся в седло, буквально закинул его за спину и дал газу. В уши набился рык мотора, острая боль полоснула спину, кто-то был там, сзади, но Упырь заложил лихой вираж, и этот кто-то оторвался и пропал, черные деревья сливались в сплошной частокол, фонари – в сплошную, размазанную полосу света…

– Погоди, я, кажется мобилу уронил!

– Ты что, брат, охренел? – орал Упырь, перекрикивая рев мотора и встречный ветер, – нельзя годить! Ни в коем разе нельзя годить!

Под ярким, очень ярким фонарем Упырь затормозил.

– Задел все-таки? Дай-ка посмотрю.

Здоровенные ножищи в берцах уперлись в булыжник.

– Повезло тебе, брат. Это не укус. Это он когтем. Куртку-то сними.

Он покорно стащил куртку. На спине куртки была длинная прореха с рваными краями, словно бы он где-то зацепился за крюк. Из прорехи торчали клочья подкладки. Сразу стало сыро и зябко. Впрочем, его и так била дрожь.

– Потерпи малость.

Упырь отцепил от пояса армейскую флягу, отвинтил колпачок. Остро, резко запахло спиртом, защипало.

– Порядок. Надевай куртку, брат, вон трясешься весь.

За дальними крышами фейерверк рассыпался умирающими зелеными, золотыми, серебристыми звездами. Опять на Площади Рынка что-то праздновали, не иначе.

– Грязь?

– Грязь – хня. Если бы слюна, тогда кранты, вот!

– Эта тварь что, бешеная, что ли?

Брусчатка на мостовой вдруг стала вращаться. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее.

– Какое на хрен бешенство? Бешенство – хня. Эй, ты чего? На вот, глотни!

Он покорно глотнул, в желудок покатился пульсирующий раскаленный шар.

– Держись, брат. За меня держись, вот так. Молодец. Ну, поехали, что ли! – Вольный райдер припахивал псиной и скрипел кожаной курткой, но все это вместе взятое сейчас успокаивало полной своею определенностью.

– Куда?

– Так. В одно место. Посидим, пива выпьем.

Чужие люди фланировали по улицам, мимо витрин, мимо деревьев, увитых, точно инопланетными лианами, гирляндами зеленых лампочек. Белая лошадь с плюмажем, еще одна белая лошадь, разукрашенные повозки.

Если всадники Апокалипсиса – чуваки с чувством юмора, они, наверное, устроят что-то в этом роде. Белые лошади и надувные шарики сердечком. И серпантин… И фейерверки.

А там мокрые ветки, пустые проулки, тьма, новолуние, снеговая каша…

Упырь лихо зарулил в темную подворотню, чьи своды были так плотно расписаны граффити, что разобрать было положительно ничего не возможно. Мотоцикл – этот укрощенный гигеровский Чужой, вздохнул и замер. Огромные берцы протопали к глухой тяжелой двери, утопленной в стену, огромный кулак в перчатке-хобо гулко впечатался в доски. Что-то звякнуло, в двери открылось узкое смотровое окно, узкий прямоугольник света упал на мокрую брусчатку.

– Пароль! – строго сказали из-за двери.

– Наше солнце – луна! – сурово сказал вольный байкер, потирая ладонью левой руки ушибленные костяшки правой.

– Свобода или смерть! – ответили из-за двери.

Окошечко захлопнулось, зато отворилась дверь, ровно настолько, чтобы они с Упырем сумели боком, по одному, протиснуться внутрь.

Мрачный мордатый тип в черной бандане и маскировочном комбинезоне держал на весу поднос с двумя стопками.

– Смерть ворогам! – Упырь опрокинул в себя стопку.