Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер

он отыскал причину равенства доходов на всех уровнях великой производственной машины общества. Одним словом, в рыночном механизме он обнаружил саморегулирующуюся систему, отвечающую за организованное удовлетворение потребностей общества.

Обратите внимание на слово «саморегулирующаяся». Прелесть рынка еще и в том, что он стоит на страже собственного благополучия. Если выпуск, цены или любая форма вознаграждения отклонятся от предписанных обществом значений, в действие вступят силы, призванные вернуть их на изначальный уровень. Выходит удивительный парадокс: рынок, это воплощение экономической свободы личности, строже кого бы то ни было следит за выполнением необходимых заданий. Можно оспаривать постановление комитета по планированию или заручиться благословением священника – безличные силы рынка глухи к нашим протестам и уговорам. Таким образом, экономическая свобода – гораздо более иллюзорная концепция, чем кажется на первый взгляд. Каждый может заниматься на рынке тем, что считает нужным. Но если личная свобода приводит к нежелательным с точки зрения рынка решениям, результатом будет полное разорение.

Действительно ли мир устроен таким образом? Во времена Адама Смита ответ на этот вопрос был утвердительным, пусть и с небольшими оговорками. Даже тогда существовали факторы, ограничивавшие деятельность рыночного механизма. Промышленники собирались в группы и устанавливали неестественно высокие цены, а ремесленные ассоциации всячески противостояли попыткам конкуренции снизить вознаграждение за труд. Были и более тревожные знаки. Фабрика братьев Ломб была не просто чудом инженерного искусства, поражавшим посетителей: она ознаменовала переход промышленности на принципиально иные масштабы, а также возникновение нанимателей, занявших чрезвычайно влиятельное положение на рынке. Только слепой мог посчитать работавших на хлопкопрядильных фабриках детей и работодателей, которые давали первым постель и пропитание, а в обмен эксплуатировали их, равноправными участниками рынка. Несмотря на очевидные отличия от образца, Англия XVIII века была очень хорошим, пусть и не идеальным, приближением к модели, созревшей в голове Адама Смита. Предприниматели и правда конкурировали между собой, средняя фабрика была небольшой, цены на самом деле росли и падали в ответ на колебания спроса и в свою очередь приводили к изменениям в производстве и структуре найма. Иногда мир Адама Смита называли миром атомистической конкуренции, где ни один участник производственного механизма, со стороны труда или капитала, не был достаточно могущественным, чтобы противостоять давлению конкуренции или вмешиваться в ее работу. В этом мире каждый был вынужден суетиться в целях удовлетворения своих эгоистических потребностей, и никто не мог запретить другому делать то же самое.

Ну а что же сегодня? Функционирует ли до сих пор конкурентный рыночный механизм?

Простого ответа на этот вопрос не существует. За прошедшее с XVIII века время заметно изменилась сама природа рынка. Мы уже не живем в мире атомистической конкуренции, где никто не может себе позволить плыть против течения. Для рыночного механизма в его нынешнем виде характерен огромный размер отдельных игроков: вне всякого сомнения, поведение гигантских корпораций и сильных профсоюзов заметно отличается от повадок частных собственников и отдельных рабочих. Именно размер позволяет им выдерживать давление конкуренции, не обращать внимания на ценовые сигналы и рассуждать о своих целях в терминах долгосрочного периода, а не ежедневных забот о купле и продаже.

Спорить бессмысленно – эти факторы заметно ослабили способность рынка управлять процессом. Но каким бы ни было современное нам экономическое общество, великие силы эгоизма и конкуренции, пусть даже ослабленные и ограниченные в своем влиянии, до сих пор предъявляют требования к поведению участников рынка – и те не имеют права их игнорировать. Да, мы давно не живем в мире Адама Смита. Но если как следует разобраться в функционировании нашего мира, законы рынка очень скоро дадут о себе знать.

Законы рынка лишь определяют поведение, благодаря которому общество предстает перед нами цельным организмом. Что-то должно двигать его вперед. Через девяносто лет после выхода «Богатства народов» Карл Маркс откроет «законы движения» капитализма: медленно, с видимой неохотой, но безо всякой надежды на спасение, система приближается к гибели. Но свои законы движения можно было отыскать уже на страницах «Богатства народов». Мир Адама Смита также двигался постепенно, но вопреки марксистским пророчествам делал это по собственному желанию, поскольку его целью – как мы увидим впоследствии, целью едва ли достижимой – была Валгалла.

Большинству наблюдателей той эпохи и в голову не могли прийти мысли о Валгалле как месте нашего назначения. Во время своего путешествия по Корнуоллу в 1792 году сэр Джон Бинг под впечатлением от увиденного из окна писал: «Что ж, в глаза мне бросается огромный неуклюжий завод… Наверное, сэр Ричард Аркрайт[35] обогатил свою семью и свою страну, но как путешественник я проклинаю его проекты, которые, заполонив все долины и пастбища, нарушили спокойствие природы и уничтожили ее саму». «Ох, какой же дырой стал Манчестер!» – только и смог воскликнуть сэр Джон по прибытии в город.[36]

По правде сказать, чуть не вся Англия была одной большой дырой. Как оказалось, три суматошных столетия, по итогам которых земля, труд и капитал оформились в качестве основных факторов производства, лишь подготавливали почву для куда более сильных потрясений. Потому как стоило освободить эти факторы – и их немедленно стали совмещать новым, особенно уродливым способом: Англию начали заполнять фабрики. Фабрики принесли с собой новые проблемы. За двадцать лет до вояжа сэра Джона Ричард Аркрайт, успев сколотить небольшой капитал на торговле женскими волосами для париков, изобрел (или украл) прядильную машину. Уже когда машина была готова, он обнаружил, что за нее некого поставить. У местных рабочих не хватало «необходимого проворства», чтобы управляться с процессом; работа по найму все еще презиралась, и были случаи, когда капиталист едва успевал достроить фабрику, как ее уже сжигали дотла, повинуясь слепой ненависти. Аркрайт был вынужден прибегнуть к услугам детей, «ведь их маленькие пальчики такие подвижные». Более того, не привыкшие к независимой жизни фермера или ремесленника, они с большей готовностью адаптировались к распорядку фабричной жизни. Аркрайту приписывали человеколюбие: неужели занятость детей не поможет облегчить страдания «бездоходных бедняков»?

Да, если что и занимало умы публики, не считая смешанного с ужасом восхищения фабрикой, то именно повсеместное присутствие нищих. В 1720 году их численность в Англии составляла полтора миллиона человек, факт тем более потрясающий, что население страны в то время едва ли достигало 13 миллионов. В воздухе витали разнообразные проекты спасения, большинство из которых были рождены отчаянием. Все сходились в том, что винить надо неизлечимую леность бедняков, и испытывали ужас от того, насколько нижние слои подражали высшим. Шутка ли – рабочие даже пили чай! Народ предпочитал пшеничный хлеб привычному