Дневник Тернера - Эндрю Макдональд

– Меня ни для кого нет.

– Но он настаивает, шеф!

– Пошли его на… Погулять немного. Я освобожусь через два часа. Кстати, кто это?

– Он назвался господином Шнеллем.

– Шнелль?!! Что ж ты сразу-то не сказала? Зови немедленно!

Секретарша, поджав пухлые губки, вышла, гордо цокая каблуками.

«Чего ему нужно? Шнелль так просто не приходит…»

– Здорово, Славик!

Дверь распахнулась, и на пороге образовался полный, стриженный ежиком крепыш в парусиновом пиджаке, распахнутом на объемистом пузе, обтянутом черной фуфайкой, и в отвисших на коленях джинсах. Бычью шею украшала золотая цепь чуть потоньше якорной, а синие от татуировок пальцы унизывали здоровенные «гайки» того же драгоценного колера.

«Все такой же… – недовольно подумал господин Самохвалов, поднимаясь навстречу гостю из-за своего огромного стола, привычно наклеивая на лицо широкую дружескую улыбку, далеко не единственную в его богатом арсенале, и распахивая объятия. – Гопник-гопником… А цепь еще толще нацепил, чем в прошлый раз!..»

– Сколько лет, сколько зим! Ты каким ветром к нам, убогим?

– Попутным, Славик, попутным…

Толстяк вяло, одними пальцами, пожал протянутую руку, по-зековски держа свою на весу и чуть выше, и без приглашения плюхнулся в кресло.

На самом деле имя данного колоритного персонажа к только что произнесенному имело самое отдаленное отношение.

Звали этого в прошлом уголовника, а теперь своеобразного «чиновника по особым поручениям», курсирующего между Москвой и самыми отдаленными уголками России, просто и бесхитростно – Тимофеем Зотовым. Имел он за душой шесть классов средней школы, «малолетнюю» колонию и три вполне взрослые «ходки» по самым разным статьям – от банального злостного хулиганства с отягчающими до вооруженного ограбления. Что эта неординарная личность делала на свободе, когда ему еще не менее десятка лет полагалось «топтать зону», сказать не мог никто. Или почти никто… А словечко «шнелль»[17] просто-напросто было единственным из изучаемого некогда за школьной партой немецкого языка, которое он помнил и вставлял в щедро пересыпанную «феней» речь. Правда, «погонялу» своему он соответствовал на все сто: был подвижен, несмотря на комплекцию, очень быстро соображал и к тому же никогда не опаздывал вынуть нож или иное колюще-режущее приспособление, когда возникала необходимость. Даже иногда опережал события…

Может быть, поэтому его так ценили «боссы»?

– Что предпочитаешь? Коньячишко? Текилу? Шнапс? – Хозяин кабинета сделал движение к огромному глобусу, скрывающему в своих недрах бар с холодильником, но гость лениво остановил его:

– Бухло потом… Сначала о деле.

– Лады.

Владислав уселся на свое место и, сцепив пальцы, приготовился слушать. От Шнелля тянуло противным душком, смешивающим в себе ароматы потного тела, дорогого мужского парфюма и чего-то неуловимо животного – вероятно, тех же, не слишком опрятных мужских статей. Совсем некстати вспомнились слухи о целом букете очень неприятных болячек, которыми тот то и дело награждал девиц, до которых был большой охотник, и сразу очень захотелось открыть окно. А еще лучше – сразу уж принять душ и тщательно, сдирая до мяса кожу на ладонях, вымыть руки.

– Предъява тебе, Шило, – скривил в улыбке тонкие губы, неприятно контрастирующие с широким лицом, Шнелль. – Совсем мышей не ловишь… А ведь для того сюда и поставлен.

– Не понял…

Самохвалов действительно ничего не понимал. Больших проблем в своем околотке он при всем желании припомнить не мог. Нет, конечно, не без них… Но таких, чтобы гнать сюда «посла»… Ерунда какая-то получается.

Шнелль молчал, кривя губы даже не в ухмылке, а в какой-то гримасе.

– Чего тянешь?

Владиславу уже хотелось не вымыться, а врезать по этой мерзкой роже. От души врезать, своим коронным левым хуком, чтобы стрельнуло мгновенной болью от сбитых костяшек до самого плеча, а гонец улетел с кресла в дальний угол, размазывая по дорогому кремовому ковролину кровь и сопли… Желание было таким острым, почти сексуальным, что Самохвалов едва сдержал руку, готовую сжаться в кулак.

Наверное, что-то промелькнуло в его глазах, потому что Шнелль перестал ухмыляться и весь подобрался.

– Лох тянет, а я говорю. Черные кипеж подняли, что ржавье[18] мимо них идет. А ведь у нас договор… Вот и выходит, что ты, Шило, мышей не ловишь. А может, крышуешь тут мазуриков? Свое бабло стрижешь?..

Хозяин кабинета немного расслабился. Фуфло! За что другое, а за это он был спокоен. Хотя по договору с черными, то бишь с кавказцами, золота никто из его людей не касался, все движение металла находилось под строгим контролем. Все, что перли с официальных приисков, и все, что мыли самодеятельные старатели, без остатка уходило к «детям гор», а разные доморощенные поползновения «толкнуть» на стороне щепотку-другую «песочка» пресекались в корне. Обычно хватало разъяснительной беседы с минимальным физическим воздействием и лишь для самых непонятливых приходилось идти на более жесткие меры… Но такое случалось нечасто. Да и не стали бы гнать волну ни черные, ни свои из-за десятка граммов.

– Базар фильтруй, а, Шнелль… – откинулся Владислав на спинку кресла. – Что за понты? У меня тут каждая песчинка на контроле. Или ты крохобором заделался?

– Песчинка-то, может быть, и на контроле… – Зотов неуловимо переменился, приняв совершенно официальный вид. – С начала года мимо тебя прошло порядка пятнадцати килограммов золота, намытого в непосредственной близости от Кедровогорска. Что ты можешь сказать по этому поводу?

У Самохвалова не было слов. Пятнадцать килограммов! Это не паршивый самородок или спичечный коробок с песком, захованные удачливым золотишником на черный день. Это очень много… Это приговор…

– Ты уверен, что это все наше?.. – пролепетал он, надеясь на чудо.

Шнелль взглянул на него даже с какой-то жалостью, вынул из внутреннего кармана пиджака сложенные в несколько раз бумажки и швырнул на стол.

Это был акт экспертизы, сделанной в одном из столичных геологических НИИ. Четкие принтерные строчки ясно и недвусмысленно заявляли о том, что представленные образцы золотого песка добыты в Кедровогорском золотоносном районе, вероятно, из одной и той же россыпи, расположенной в районе прииска «Советский», закрытого за бесперспективностью в конце восьмидесятых годов…

9

Костя припарковал свой новенький «фольксваген» у девятиэтажки, мягко хлопнул дверью, пиликнул брелком сигнализации и, не торопясь, прошествовал мимо притихших приподъездных бабушек, полузнакомых еще, мимолетно кивнув всем сразу. Поднимаясь по бетонным ступенькам, он с удовольствием вслушался в тут же возникший за спиной диспут полушепотом. Лазарев мог бы поклясться, чем угодно, что обсуждались сейчас отнюдь не захватывающие перипетии бесконечного бразильского сериала, а его скромная персона.

Впрочем, почему же скромная?

Богатство свалилось на голову разом, оглушив и расплющив. Теперь уже полной ерундой и чушью казались недавние робкие желания, мелочностью – бесконечная экономия, глупостью – ущемление себя во всем на свете по мелочам ради грядущей «великой цели». Да и сама «великая цель» – покупка умопомрачительно дорогого спального гарнитура – не мелочь ли?

Дети, как ни странно, восприняли хлынувший на семью «золотой ливень» (в прямом и переносном смысле) довольно спокойно. Не потому ли, что, живя уже в «новом мире», где главным и единственным дефицитом были только деньги, подсознательно ждали чего-нибудь такого? Дети ведь свято верят в справедливость. А разве справедливо то, что, допустим, у Гошки какого-нибудь есть собственный компьютер, плеер, мобильный телефон и еще куча всяких нужных и важных вещей, у его мамы – золотые украшения во всех частях тела, а у папы – «та-а-акенная машина», а «у нас» нет? Просто-напросто справедливость восстановлена – вот и все…

Вот Ирка была убита наповал. Она ведь давно не ребенок и совершенно забыла о том, что такое справедливость…

Константин улыбнулся про себя и вызвал лифт.

Улыбался он, конечно, не свежим образцам подъездно-наскальной живописи, густо украшавшим стены. Он вспомнил, как едва поспевал за супругой, носящейся по магазинам и хватающейся то за то, то за это, не в силах сделать выбор. Это была банальная истерика женщины, привыкшей на всем (в первую очередь на себе) экономить, не роптать на тяжкую долю советского, а потом и российского интеллигента… А также тайком пускать слезу, видя по телевизору счастливую «тамошнюю» жизнь, задавливать в себе тяжкую зависть к более успешным подругам, уговаривать себя, что «это низко и недостойно интеллигентного человека»…

Она долго не могла поверить, что теперь может себе позволить все. Или почти все… Вожделенная поездка за границу, даже в зачуханные Египет или Турцию, оставалась такой же несбыточной мечтой, как и двадцать лет назад. Увы, допуска, допуска, будь они прокляты… Правда, кое-кто намекал на то, что при наличии энной суммы в «зеленых» и это не проблема, но впитанный с молоком матери страх перед преступлением закона пока еще перевешивал соблазны.